— Мне не следовало произносить подобных жестоких и унизительных слов даже мысленно, — сказал Кабтаб, отхлебнул пива и продолжил: — Никогда не следует обобщать, даже человеку, подобно мне, рожденному для обобщений. Это недостойно с моей стороны, хотя в моих словах большая доля истины. Но даже будь это чистая правда, мне не следовало произносить ее. Мне следует молиться за недоразвитые массы, за неблагодарную чернь, за ослов, изображающих из себя Homo sapiens. В конце концов, чем я лучше их? Я не брошу камня, я бросаюсь грязью, да, но грязь не ранит и легко смывается. Я…
— Пойду-ка я домой, — прервала его Сник и встала. — Тоска берет от вашей бесплодной болтовни. Голова у меня болит, я устала. Вы тут о грязи болтали, падре, так вот — мне кажется, что я утопла в болоте. По уши.
— Жаль, — бросил Дункан. — А я надеялся познакомиться с твоим новым любовником.
О своих словах он пожалел, едва произнес последнюю фразу, но было уже поздно.
— Нет у меня любовника, ни старого, ни нового. — Пантея Сник, кажется, удивилась. — И вообще это не твое дело.
— Но ты сказала…
— Я? А, вспомнила, о чем ты. Я сказала, что не одна в квартире. Только это был не любовник. Просто гость. — Сник улыбнулась. — Или ты ревнуешь?
Дункан открыл рот и подавил невольный импульс отвергнуть обвинение. Не время скрывать свои чувства. Пришло время покончить со всем, признаться.
— Да, — ответил он.
— Ты что, влюбился в меня?
Прозвучали эти слова не столько удивленно, сколько небрежно, точно Пантея Сник бросила эту мысль, прежде чем отправить ее в забвение.
— Да.
— Я не зна… — Сник сглотнула. — Ты никогда не показывал… ничего…
— Теперь ты знаешь.
— Господи Боже! — взревел Кабтаб. — Нашел местечко для ухаживания! Таверна… шум… толпа… это, по-твоему, романтическая сцена признания в любви?
— Не смущайтесь, падре, — сказала Сник. — Так уж вышло. Мне это даже нравится… что мы не наедине.
— Почему? — спросил Дункан.
Она наклонилась и, опершись на стол, посмотрела Дункану прямо в глаза.
— Потому что так мне будет легче сказать то, что я скажу. Мне очень жаль, Эндрю, но… ты нравишься мне, я тобой восхищаюсь… в чем-то ты — мой герой. Ты спас меня со склада, ты вернул меня к жизни, но…
— Но ты меня не любишь.
— Я к тебе привязана. — Она выпрямилась. — И все. Я не люблю тебя. Я не хочу тебя, не испытываю к тебе желания. Но я не хочу и ранить твои чувства, хотя без этого, кажется, не обойтись. Вот и все. Честный ответ.
— Спасибо, — произнес Дункан твердо. Слава Богу, голос не выдал внутренней дрожи.
— Это имеет значение? — спросила Сник. — Я хочу сказать, когда мы работаем вместе, и… Ты же не станешь меня ненавидеть?
— Я обалдел немного, — ответил Дункан. — Не знаю, что и думать. Это… потрясло меня, хотя не должно было бы. Я же не мог ожидать, что ты любишь меня. Ты никогда не делала и не говорила ничего, что я мог бы истолковать подобным образом. Нет, я не могу тебя ненавидеть. И мне жаль — ты даже не представляешь, как жаль, — что я признался тебе. Стоило подождать более подходящего момента.
— Такой момент, наверное, не наступит. Прости.
Она похлопала его по руке, повернулась и отошла. Дункан не смотрел ей вслед, упершись взглядом в столешницу.
— Могу я тебе чем-то помочь? — негромко спросил Кабтаб.
— Да, — прошептал Дункан. — Оставь меня в покое.
— Э, ты же не собираешься надраться и устроить скандал? Не забывай, ты не можешь позволить себе мозолить глаза ганкам.
— Нет, я пойду домой. — Дункан встал. — Что там делать буду — не знаю. Но меня там никто не увидит.
— Ты, часом, не покончить с собой вздумал? — встревожился падре.
Дункан коротко хохотнул, забивая всхлип обратно в глотку.
— Господи, нет! Что за глупости! Кому только в голову может такое прийти?
— Это темная ночь души, — ответил падре. — Поверь мне, я сам проходил через это. Если я могу тебе чем-то…
— Увидимся завтра. — Дункан развернулся и отошел от столика.
Падре ошибся. В душе Дункана стояла не черная ночь, а день. Все вокруг сияло ослепительным, но странно искаженным светом, точно лучи его ломались о Дункана. И свет этот был не просто ярок; он нес в себе жуткий, ледяной холод.
Ранним утром следующего вторника Дункан сидел на кухне, лелея в руках огромную чашку черного кофе, а в душе — еще большую рану. Ныла грудь, к глазам подступали слезы, перед мысленным взором проносились образы трубящего от боли и отчаяния слона с торчащим из ребер копьем; льва, зализывающего простреленную лапу; истыканного гарпунами кашалота, ударом тупого рыла подбрасывающего в воздух китобойную шлюпку.
На третьей чашке кофе (на две больше, чем рекомендует Бюро Медицины и Здоровья) Дункан расхохотался — глухим, болезненным смехом, полным мазохистского издевательства над собой. Почему ему видятся страдающие от ран благородные и величественные звери? Почему не представить себе полураздавленного таракана, хромающего, волоча за собой кишки? Почему не муху, жужжащую в бесплодных попытках вырваться из паутины? Почему не жука-бомбардира с отдавленным дверью хвостом? Или крысу, нажравшуюся отравленного сыра?
Он снова расхохотался. Чувства и события переоценены и заняли свои подобающие места. Он далеко не единственный отвергнутый влюбленный в истории — да и с ним самим такое не в первый раз. С чувством большого философского удовлетворения Дункан скорректировал историческую перспективу событий — разве он не составная часть истории? Но, несмотря на это, чувствовал он себя все так же паршиво.
А, ладно. Перетерпится. Время не лечит раны, но притупляет боль и обычно ухитряется скрыть их под наносами памяти. Перекусив, Дункан занялся уборкой, затем вышел на улицу и неожиданно оказался в ликующей толпе. Можно было подумать, что наступил праздник. Все вокруг, кроме самого Дункана, болтали и смеялись, радуясь освобождению от всевидящего ока мониторов. Отключены спутниковые камеры, ганки прячутся по участкам; снято тяжелое бремя, о котором граждане прежде и не подозревали. «Так им кажется, — подумал Дункан. — Неужели они полагают, что получили полное право вести себя как дети?»
Может, так оно и было, потому что, придя на работу, Дункан обнаружил, что делом не занят никто, а надсмотрщики даже не обращают внимания, поскольку находятся в том же маниакальном возбуждении, что и их подопечные — они стояли у дверей своих кабинетов, переговариваясь (правда, с коллегами-надсмотрщиками, не с простыми служащими), смеясь и попивая кофе. Дункан покачал головой, прошел в свой угол и сел. Никто из его товарищей не позаботился даже компьютер включить, но Дункан все-таки подсоединил все оборудование к сети и задумался: что же делать дальше?
