Новости были убийственные.
Итак, Зигги собрался на покой. Об этом заявлено вслух. И на свое место он предлагает Эделя. Без запасных вариантов. Не Кляйнштиммеля, на котором, собственно, и держится весь «Факел», а чистоплюя Эделя…
Это было настолько несправедливо!..
Хотелось кричать. Или бить морды.
Однако бушевать было бессмысленно, бесполезно, опасно – а потому глупо. Глупых поступков Кляйнштиммель позволить себе не мог.
Нужно было сделать что-то короткое, простое – но такое, что могло бы враз низвергнуть Эделя в грязь, а его самого – возвысить… Вообще-то это давно пора было сделать, и только излишняя щепетильность не позволяла ничего предпринимать, заставляла терпеть выходки этого высокомерного негодяя и выскочки. Вот Эдель – он ни на минуту бы не усомнился…
Но зато сейчас подходящий острый момент, время импровизаций, а в импровизациях Кляйнштиммель силен традиционно… Эдель уверен, что владеет всей необходимой доступной информацией, – в этом его сила, но в этом его слабость. Считать, что информацией владеешь, и не владеть при этом, – это форсированный марш-бросок к полному поражению.
Подставить ему ножку. В самый решительный момент. А самому выскочить из засады и завершить начатую и уже, казалось бы, проваленную Эделем операцию.
Для этого нужно необходимой информацией владеть самому. Подсунуть Эделю хорошую дезу. И… все.
Он поднял трубку и, ухмыляясь, набрал хорошо известный ему верхний швейцарский номер. Дал два звонка, положил трубку. Потом набрал еще раз.
– Алло! Я хочу поговорить с доктором Птималь.
– Она на обходе. Оставьте ваш телефон, доктор позвонит вам.
– Семь-семь-ноль, семь-семь-девять.
Разумеется, это был не телефонный номер. Это была фраза: «Срочно встречаемся».
– Ждите звонка.
«Доктор Птималь» позвонила (вернее – позвонил, потому что голос был явно мужской) через полтора часа.
После короткого разговора Кляйнштиммель удовлетворенно потер руки и вызвал Штропа, своего личного пилота.
– Готовь машину. До Аквитании и обратно…
«Доктор Птималь» был тем самым офицером швейцарской полиции, который снабжал Кляйнштиммеля важнейшей информацией – из весьма своеобразных идейных соображений. Иногда Кляйнштиммель делился с ним своими данными.
Сейчас подразделения швейцарской полиции стягивались к восточным границам леса Броселианда, и «Птималь» тоже отправлялся туда. Встречу Кляйнштиммелю он назначил в маленьком пригорном курортном поселочке с гордым названием Голденвассер – как раз на стыке Арденнского леса, леса Броселианда и Альп.
Лес Броселианда, 7 марта 1945. 14 часов 45 минут
Теперь еще зубы… Барон с трудом заставил себя не держаться за щеку. Болело страшно, тошнотно, сверлило и дергало, и язык казался – а может, и был воспаленным и припухшим.
Что самое обидное – замечательные с виду зубы. Ни дырочки, ни скола, и даже зубной камень не мучает – как рейхсфюрера Гиммлера, скажем. Постарался черный мсье Ману… да только, наверное, не довложил старания, или перевложил, или нарочито дословно исполнил повеление – сделал зубы красивыми и твердыми, твердыми настолько, что инструменты дантистов ломаются… В общем, все началось на Гаити – на Гаити, надо полагать, и закончится.
Зеботтендорф растянул онемевшие жесткие губы в улыбке: навстречу шел Штраух, из ведомства Риббентропа, идиот идеалист, всерьез считающий, что если людям объяснить, почему убивать себе подобных плохо, то они тут же перестанут это делать. Рука об руку с ним воздушно топала мадам Лябу, сегодня в образе этакой летающей девочки, длинные крылья касаются пола; она утверждала, что не управляет своими превращениями, но барон этому не верил. Мадам Лябу была одним из помощников (именно так, в мужском роде) де Голля и внизу жила в образе грубой зазубренной стальной стервы…
А вечером прибудут русские. Интересно, окажется ли среди них Сокол? Зеботтендорф и хотел, и не хотел, чтобы он появлялся здесь. Сейчас, когда возникла тайна, незримо связывающая их, следовало бы избежать всяких опасностей разглашения. А среди делегатов, он знал, было немало тех, кто читал по взглядам и дыханиям.
Можно сказать, что переговоры уже начались, подумал он, провожая взглядом Штрауха и Лябу. Хорошо бы, чтобы и кончились они так же приятно и по согласию…
– Барон, можно вас на пару слов? – Из затемненного бара к нему шагнул генерал Эдвард Грин, английский военный юрист. Повадками он напоминал скорее боцмана королевского флота, чем генерала или прокурора. – Во-первых, я хочу вас угостить. Зубы болят? Лучше джина для этого дела нет ничего. А во-вторых…
– Спасибо, генерал. Но джин от моей боли помогает только в смертельных дозах. Лучше перетерплю.
– Тогда сразу во-вторых. Познакомьте меня с человеком, который здесь реально представляет Гиммлера. Я догадываюсь, что это не вы.
– Тогда лучше немного джина.
– Даже так? А почему?
– Потому что я не знаю его. Вернее, не знаю, кто он. Или они. Скорее, они. Рейхсфюрер любит дробить полномочия подчиненных. Чтобы никто ни за что не отвечал целиком.
– Но вы же будете это знать? Как руководитель делегации?
– Рано или поздно – да. И вот еще одна ошибка – я уже не руководитель делегации. Я и был-то лишь исполняющим обязанности. Сегодня прибывает советник Вейнраух, он и назначен номинальным руководителем.
– А кто фактический руководитель – выяснится в свое время?
– Вы догадливы, генерал… Так где мой джин? Я его честно заработал…
Париж, 7 марта 1945. 19 часов
Сегодня они уже два раза «проваливались» в лес Броселианда, выскакивая там где-то среди тонких лип и идя потом по щиколотку в густой траве, настолько свежей, что казалось – еще и краска не просохла на ней. Шагах в ста от прикрытой этой травой щели можно было остановиться и в бинокль рассматривать дворец, высокий и легкий, кружевной, с огромными светлыми окнами… Штурмфогель задерживался на этом месте пять – семь минут, потом спешил обратно, к ожидающей его Нигре, и они вместе ныряли в черную щель и выскакивали вскоре в темном даже среди дня, 6езлюдном, тихом переулке Парижа, бежали, взявшись за руки, как юные влюбленные, – и, взлетев почти под самую крышу, распахивали дверь и бросались в постель, даже толком не раздевшись…
Это ненормально, думал Штурмфогель каким-то внутренним, вторым, настоящим сознанием. Это не я. Они меня опоили чем-то.
Но в зеркале был он, и притом ничуть не осунувшийся. Все та же скучноватая круглая рожа. Разве что глазки поглупели. И мерцают странно…
И все же он мог размышлять – и, может быть, мысли бежали быстрее, прежде он знал в себе возникающую изредка заторможенность и излишнюю обстоятельность, особенно перед принятием непростых решений… да, он либо бросался вперед, полагаясь на свои способности к импровизации и на обостренную интуицию, либо вот так: медлил и по пятнадцать раз продумывал то, что следовало продумать по семь. Сейчас мозг работал неузнаваемо экономно и четко.
