Рэй Бредбери - Золотые яблоки солнца (The Golden Apples of the Sun), 1953

– Вот теперь, – тихо прошептал один из мужчин, – мистер Вильянасуль уже наверху! Все затихли.

– А теперь, – выдохнул мужчина театральным шепотом, – мистер Вильянасуль стучится в ее дверь! Тук, тук. Все молчали, затаив дыхание.

– А теперь миссис Наваррес по случаю вторжения начинает вопить с новыми силами! С верхнего этажа донесся пронзительный вопль.

– А теперь, – воображал мужчина, сутулясь и осторожно помахивая рукой, – мистер Вильянасуль умоляет и умоляет у закрытой двери, тихо, нежно. Люди на крыльце напряженно вздернули в ожидании подбородки, пытаясь сквозь тройной слой дерева и штукатурки разглядеть верхний этаж. Вопли утихли.

– А теперь мистер Вильянасуль говорит быстро-быстро, он молит, он шепчет он обещает, – тихо воскликнул мужчина. Вопли перешли в рыдания, рыдания в стоны, и наконец все смолкло и растворилось в дыхании, в биении сердец, в ожидании. Примерно через пару минут, потные, выжидающие, все стоявшие на крыльце услышали, как на третьем этаже брякнула щеколда, дверь открылась, и мгновением позже затворилась под звуки шепота. Дом затих. Тишина жила в каждой комнате, словно выключенный свет. Тишина, словно прохладное вино, струилась по коридорам. Тишина обдавала их из окон, словно прохладный воздух из погреба. Они стояли и вдыхали ее прохладу.

– Ах, – вздохнули они. Мужчины отшвырнули сигареты и на цыпочках вошли в затихший дом, женщины следом. Вскоре крыльцо опустело. Они плыли в прохладных чертогах тишины. Миссис Вильянасуль в тупом остолбенении отперла свою дверь.

– Мы должны выставить мистеру Вильянасулю угощение, – прошептал кто-то.

– Свечку ему завтра поставить.

Двери затворились. В своей прохладной постели покоилась миссис Вильянасуль.

– Он такой заботливый, – сонно подумала она, смежив веки. – За это я его и люблю. Тишина, словно прохладная рука, погладила ее на сон грядущий.

Камера стрекотала как насекомое. Она отливала металлической синью, точно большой жирный жук, в чутких, бережно ощупывающих руках мужчины. Она блестела в ярком солнечном свете.

– Брось, Рикардо, не надо!

– Эй, вы там, внизу! – заорал Рикардо, подойдя к окну.

– Рикардо, перестань!

Он повернулся к жене:

– Ты не мне, ты им скажи, чтобы перестали. Спустись и скажи… Что трусишь?

– Они никого не задевают, – терпеливо произнесла жена.

Он отмахнулся от нее и лег на подоконник, глядя вниз.

– Эй, вы! – крикнул он.

Человек с черной камерой мельком взглянул на него, потом снова навел аппарат на даму в белых, как соль, купальных трусиках, белом бюстгальтере и зеленой клетчатой косынке. Она стояла прислонившись плечом к потрескавшейся штукатурке дома. Позади нее, поднеся руку ко рту, улыбался смуглый мальчонка.

– Томас! – крикнул Рикардо. Он обратился к жене: – Господи Иисусе, там стоит Томас, это мой собственный сын там улыбается.

Рикардо метнулся к двери.

– Не натвори беды! – взмолилась жена.

– Я им голову оторву! – ответил Рикардо.

В следующий миг он исчез.

Внизу томная дама переменила позу, теперь она опиралась на облупившиеся голубые перила. Рикардо подоспел как раз вовремя.

– Это мои перила! – заявил он.

Фотограф подбежал к ним.

– Нет-нет, не мешайте, мы фотографируем. Все в порядке. Сейчас уйдем.

– Нет, не в порядке, – сказал Рикардо, сверкая черными глазами. Он взмахнул морщинистой рукой. – Она стоит перед моим домом.

– Мы снимаем для журнала мод. – Фотограф улыбался.

– Что же мне теперь делать? – спросил Рикардо, обращаясь к небесам. – Прийти в исступление от этой новости? Плясать наподобие эпилептического святого?

– Если дело в деньгах, то вот вам пять песо, – с улыбкой предложил фотограф.

Рикардо оттолкнул его руку.

– Я получаю деньги за работу. Вы ничего не понимаете. Пожалуйста, уходите. Фотограф оторопел:

– Постойте…

– Томас, домой!

– Но, папа…

– Брысь! – рявкнул Рикардо.

Мальчик исчез.

– Никогда еще такого не бывало! – сказал фотограф.

– А давно пора! Кто мы? Трусы? – Рикардо вопрошал весь мир.

В переулке стала собираться толпа. Люди тихо переговаривались, улыбались, подталкивали друг друга локтем. Фотограф подчеркнуто вежливо закрыл камеру.

– Ол райт, пойдем на другую улицу. Я там приметил великолепную стену, чудесные трещины, отличные глубокие тени. Если мы поднажмем…

Девушка, которая во время перепалки нервно мяла в руках косынку, взяла сумку с гримом и сорвалась с места. Но Рикардо успел коснуться ее руки.

– Не поймите меня превратно, – поспешно проговорил он.

Она остановилась и глянула на него из-под опущенных век.

– Я не на вас сержусь, – продолжал он. – И не на вас. – Он повернулся к фотографу.

– Так какого же… – заговорил фотограф.

Рикардо махнул рукой:

– Вы служите, и я служу. Все мы люди подневольные. И мы должны понимать друг друга. Но когда вы приходите к моему дому с этой вашей камерой, которая словно глаз черного слепня, пониманию конец. Я не хочу, чтобы вы использовали мой переулок из-за его красивых теней, мое небо из-за его солнца, мой дом из-за этой живописной трещины! Ясно? "Ах как красиво! Прислонись здесь! Стань там! Сядь тут! Согнись там! Вот так!" Да-да, я все слышал! Вы думаете, я дурак? У меня книги есть. Видите вон то окно, наверху? Мария!

Из окна высунулась голова его жены.

– Покажи им мои книги! – крикнул он.

Она недовольно скривилась и что-то буркнула себе под нос, но затем, зажмурившись и отвернув лицо, словно речь шла о тухлой рыбе, показала сперва одну, потом две, потом с полдюжины книг.

– И это не все, у меня еще штук двадцать, не меньше! – кипятился Рикардо. – Вы с человеком разговариваете, не с бараном каким-нибудь!

– Все, все, – фотограф торопливо складывал свои принадлежности, – уходим. Благодарю за любезность.

– Нет, вы сперва поймите меня, что я хочу сказать,- настаивал Рикардо. – Я не злой человек. Но я тоже умею сердиться. Похож я на картонные декорации?

– Никто никого ни с кем не сравнивал. – Фотограф повесил на плечо сумку и зашагал прочь,

– Тут через два квартала есть фотограф, – продолжал Рикардо, идя за ними следом. – Так у него картонные декорации. Становишься перед ними. Написано – "Гранд-отель". Он снимает, и пожалуйста – как будто вы живете в Гранд-отеле. Ясно, к чему я клоню? Мой переулок – это мой переулок, моя жизнь – моя жизнь, мой сын – мой сын, а не картон какой-нибудь. Я видел, как вы распоряжались моим сыном – стань так, повернись этак! Вам фон нужен… Как это там у вас называется – характерная деталь? Для красоты, а впереди хорошенькая дама!