Жанна Пояркова - Фрагментация памяти

– В последнее время он слишком нахален, – хмыкнул я.

– Вряд ли у него большой опыт непосредственного общения. Но когда он решит, что изучил закономерности, наверняка выступит против и свалит.

– Ты сама только что свистнула разработку из-под носа своих коллег-психодизайнеров. Только не говори, что там никто тебе не симпатизирует и ты никого не обвела вокруг пальца, – потянулся священник. – Из приятелей вырастаешь, как из одежды. Главное, чтобы Мэд не взбрыкнул до того, как мы закончим дело. Он неплох, но вряд ли способен что-то создать. А зачем нужны люди, не способные ничего создавать?

Гарри поджег сигарету, ожидая выпада, но Стар не разозлилась.

– В нем есть что-то, что меня беспокоит. Равновесие, невинность, хрупкое и болезненное высокомерие, которое легко оборачивается доверчивой вылазкой. Он похож на молодого неопытного божка. Не на человека, а на символ чего-то непостижимого и в то же время крайне простого. Я бы отдала все на свете, чтобы он никогда не взрослел.

– По-моему, ты хочешь сделать его нестареющим манекеном, который будет постоянно радовать своей неопытностью. – Я вспомнил «Unser».

Стар не нашлась что ответить.

– Слушай, – затянулся Гарри и с интересом посмотрел на нее сквозь сощуренные глаза, – а ведь вы с Грайндом очень похожи. Вот только он думает, что где-то есть волшебная страна или город, где все не так, куда можно уехать, хотя никуда уехать на самом деле нельзя. А ты принимаешь немоту за знак наличия глубокого содержания. То, что Мэд не умеет выражать свои мысли, вовсе не означает, что внутри него скрываются духовные бездны. Это как окна, на которые таращатся нищие. Пускающему слюну бомжу кажется, что за светящейся занавеской течет насыщенная жизнь, но если ее отдернуть, там окажется такой же, как и он, подыхающий от скуки перед пыльным абажуром. Твой идеализм тебя не красит, Стар. Я уже привык думать о тебе в ином ключе.

– Это не идеализм, а археология. Мне кажется, что с помощью Мэда я могу заново открыть исчезнувшие вещи. Мы не знаем, что такое дружба, преданность или восстание. Эти слова придумали тысячи тысяч лет назад, с тех пор они потеряли изначальный смысл, и мы не живем в том времени и окружении, которое требуется, чтобы его заново понять. Среда уничтожила суть слов, мы по привычке используем их кожуру. Когда я вижу Грайнда, мне кажется, что слова не нужны вовсе. Когда я вижу Мэда, мне кажется, что я нахожу что-то, давно в этом городе утерянное. Он как ключ, который возвращает им вес.

– Например, слову «секс»? «Трахаться»? – поднял бровь Гарри. – Надеюсь, эти слова приходят тебе в голову, когда ты видишь меня. Хватит прятать животную тягу к пацану из Центра под идеологическим веером. В нем слишком много прорех, чтобы тебя как следует прикрыть.

– Слово «трахаться» приходит мне в голову и когда я вижу его, и когда я вижу Грайнда, и когда я вижу тебя, и когда погружаюсь взглядом в собственное отражение, и когда обнаженные женщины с центрального проспекта машут мне руками. Вряд ли можно меня так легко смутить. Я переплавляю неудовлетворенные желания в психодизайн, и – да – это чертовски приятно. Но, помимо погони за эйфорией, есть вещи поважнее. Секс пуст, он не способен связывать людей, над ним всегда должно быть что-то еще. Прикосновение не всегда означает желание. Каждый чувствует приятный намек на нереализованные возможности, периодическую тягу к разным людям.

– Допустим, – нахмурился священник. – Но наверняка тебе сейчас кажется, что ты защищаешь от нападок Мэда, а не себя. Это очень мило и подходит под твое определение «дружбы».

– У тебя есть другое?

– Стремление к четким определениям разрушает. – Священник стряхнул пепел. – Ты не думала, что некоторые слова лучше не произносить? Пусть даже мы способны лишь на дискретные, моментальные переживания – что с того? Это дает большее поле – сейчас мы на грани психологической иглотерапии, а завтра, как ни в чем не бывало, будем доверчиво разглядывать друг друга или закрывать телами от пуль. Предательство стимулирует так же, как и привязанность.

– В твоем случае – да. Если перестанешь создавать себе ситуацию-допинг, сразу остановишься. Так что постоянная и непредсказуемая опасность тебе только на руку. Ведь хирург, который тебя изрезал, был твоим другом, верно?

– Ты злоупотребляешь словами, Стар. Охотники не дружат. Так или иначе, а тебя предательство простимулирует не хуже. Из боли ты создашь еще больше уровней, а из воспоминаний настрогаешь потрясающие образы. Мне не хотелось этого говорить, но у нас с тобой тоже достаточно общего. Ты ведь сейчас нас рисуешь, а? Сколько уже накопилось материала? Где ты его хранишь?

– Ты ошибаешься, Гарри, – рыжая сжала плечи ладонями. – Я не хочу делать из вас пластиковые сувениры. У психодизайнеров короткий срок годности, но с вами мне нравится чувствовать, как в голове что-то рвется. Поэтому я рисую. Не использую вас, чтобы рисовать, а рисую потому, что это единственный доступный мне способ говорить важное.

Она прикоснулась к бывшему священнику – мягко, словно пробуя температуру воды перед тем, как нырнуть. Гарри не оттолкнул ее, примирительно усмехнулся. Через пару минут разговор был забыт. Стар стояла, прижавшись спиной к моей груди, и рассказывала веселый вздор об особенностях восприятия сейров. Нас несло по синусоиде подъемов духа и спадов настроения при осознании того, что мы – всего лишь трущобные самоучки. У каждого минуса был плюс, а перепады в конце концов начинали звенеть гипнотической музыкой, внутри которой мы проходили друг сквозь друга, успевая обольщаться, разочаровываться, привыкать, приходить в ужас, испытывать отвращение или радость в течение обмена парой фраз. Ее низкий, джазовый голос успокаивал; я привык воспринимать его как второе «я», шуршащее в глубине черепной коробки.

– Про KIDS все ясно. А что, если после таких проделок нами заинтересуются сейры? – Гарри прищурился, спрашивая скорее самого себя.

Я вспомнил, как легко сейры подавили стихийный выпад луддитов. Воспоминания о прошедшей войне – всего лишь медийное событие, в нем не было ничего от моего личного опыта. Я родился после нее, поэтому никакой ненависти к инопланетникам уже не чувствовал – они заключили выгодную сделку, которую им предложили дельцы из Центра. Странно, что худшими в любой истории всегда оказываются не «другие», а такие же, как ты.

– Не знаю, что могут сделать сейры, но мне кажется, что единственные инопланетники здесь – это мы.

Пахло золотом. Скрипки резали барабанную перепонку в клочья. Гортань и уши истекали мягкой, волокнистой кровью, из носа катились темные капли, похожие на расплавленную печать. Рыжая воткнула пальцы в искусственную кожу, отрывая куски клея. Вместо ее глаз я видел следы прямых попаданий. Она спросила, откуда я родом и кто мой отец, но если бы ответил, у меня появилась история. А я не хотел иметь истории.