девушек в холодный чулан в одной рубашке в 25 градусов мороза! Ты представь себе… Нет! Нет! Это просто ужас!.. Бедные!
И ее голос задрожал, и она невольно закрыла глаза руками.
— Все это темное дело крепостного права! — сказал я и, отняв ее ручки от глаз, крепко поцеловал их.
Месяца два-три, которые я прожил тогда в крепости с моей дорогой Леной, пронеслись как две-три недели, или, лучше, пролетели, как медовый месяц.
Все принимало веселый, праздничный оттенок. Все рисовалось в радужных красках.
Самым любимым нашим занятием было сидеть на крепостной стене, когда был солнечный день, или в чистых, уютных комнатках у казачки и поверять друг другу мысли и впечатления. Помню, нас все занимало, как детей: синева гор, дымки в аулах, стая ворон, пролетавших мимо, лошадь, неизвестно как вышедшая из крепости, черкес или грузин, показавшиеся вдали. Все в нас будило мысли.
— А знаешь ли, — вдруг спрашивала Лена, — я знаю, куда летят эти вороны.
— Куда?
— Они летят вон, вон, за эту гору — напиться из озерка.
— Может быть, ты знаешь, что они думают?
— Да! Скажи, Володя, могут ли вороны думать так, как человек?…
Вспоминая теперь эту детскую болтовню, я невольно дивлюсь, куда же делось то, что давало ей смысл и жизнь?
Впрочем, нам приятно было сидеть просто, молча, рука в руку, сидеть по целым часам и не замечать, как летело время, летели короткие зимние дни и долгие вечера.
Порой, бывало, Надежда Степановна примется убедительно зевать и поминутно поправлять свой чепчик. Но на нас эта зевота вовсе не действовала заразительно. Словом, у нас был свой мир. Он светил в наших глазах. Он грел теплой любовью наши сердца. Блаженное, доброе время! Время золотых детских снов и детской веры в сердце человека!
— Лена! — спросил я раз тихо, когда Надежда Степановна задремала, прикорнув на подушку турецкого импровизированного дивана. — Лена! Когда же наша свадьба?
— Когда? Да завтра.
— Нет! Серьезно.
— А разве тебе не нравится наша теперешняя жизнь?
— Нет! Мне хочется быть ближе, роднее с тобой, моя милая, дорогая!..
— Неужели тебе будет приятно, если твоя милая будет солдатка-казачка? Фи!
И она сделала гримаску.
— Лена! Ведь это предрассудок!
— А хочешь, я маму спрошу. Мама! Мама!
— А! А! Я не сплю… Я все слышу… Снега большие.
Мы взглянули друг на друга и расхохотались.
Надежда Степановна и слышать не хотела о моей свадьбе.
— Что это, батюшка?! Солдат! И хочешь жениться на моей дочери! Проспись!..
— Да ведь я вечный солдат — поймите вы это — без выслуги!
— Вздор! Вздор! Вот в каком-нибудь сражении отличишься, тебя сейчас и произведут в прапорщики… Тогда и женись! А то вздумал жениться… X-ха! Пойдут дети — будут солдатскими детьми! Приятно будет матери, да и мне — бабушке?!
Лена пристально смотрела на меня и улыбалась насмешливо.
«Господи! — думал я. — Неужели мне нельзя выслужиться, отличиться? Ведь на царскую милость нет мерки!»
И я давал себе честное слово, что в первом же деле я непременно получу чин. В мечтах я брал целые крепости, забывая, что я не могу командовать, что я даже не унтер-офицер.
Но как скоро я спускался с этих мечтательных верхов, то тотчас тоска и отчаяние захватывали меня.
— Что же ты опять повесил нос? Опять об офицерстве задумался? — приставала Лена.
— О тебе, а не об офицерстве.
— Думай о чем хочешь, только не сиди как индюк. Куль! куль! — И она разражалась хохотом, и я хохотал вместе с нею. Тяжелая дума отлетала, и я делался снова весел. А там через час или два снова делался индюком.
Но судьба, очевидно, хлопотала за меня.
В половине декабря, когда в горах лежал глубокий снег, вдруг, неожиданно для всех, принесли приказ отправиться в экспедицию.
Все офицерство встрепенулось, завозилось. Все солдаты приободрились. Экспедиция была серьезная. В ней участвовало несколько рот К… и А… полков.
На рассвете утром мы тихо выступили из крепости в горы, и началось тяжелое странствие по оледенелым горным тропинкам.
Помню, вечером, накануне, мы долго сидели с Леной, сидели молча. У обоих было столько страха в сердце, что говорить не хотелось.
— Если меня убьют, Лена?..
— То я пойду в монастырь…
— Нет! Кричи везде о том, о чем ты мне советовала кричать… помнишь!
— Это твоя просьба?
— Это мой прощальный завет тебе.
— Вздор! Вздор! Я не хочу прощаться с тобой навсегда! Не хочу!
И она громко зарыдала, припав к моему плечу.
Надежда Степановна услыхала, проснулась и принесла ей стакан воды…
Лена проводила меня до крепостных ворот и долго потом стояла на стене. Я по временам оглядывался и украдкой махал ей платком.
Легкий снежок тихо перепадал. Порывистый ветерок сдувал его с пригорков.
Мы шли целый день и только к вечеру стали биваком в ущелье Киндыль-Азу…
Но я не буду описывать шаг за шагом все перипетии этой экспедиции. Расскажу только один из эпизодов да скажу два-три слова о целях экспедиции.
Она совершилась в то переходное время, когда система так называемых «наказаний» и «устрашений» еще не кончилась, но уже была готова смениться другой системой медленных, но прочных захватов, которой мы обязаны покорением всего Кавказа.
Отряд наш шел под главной командой генерал-майора Друковского. Вечером, в 8 часов, когда уже было совершенно темно, мы вступили в густой лес и расположились здесь биваком.
Утром, на рассвете, мы должны были разрушить один завал, который мешал дальнейшему движению войска. Почти все утро мы употребили на это дело и на рубку леса. Я до сих пор не могу понять, почему всю эту операцию нам спокойно дал совершить неприятель. Он, очевидно, имел в виду наше отступление, так как, по старой системе, рано или поздно, но все-таки мы должны были отступить. К вечеру, на закате солнца, мы вышли из лесу и очутились в виду большого аула Гушаниба, который и составлял ближайшую задачу нашего набега.
Следовало «устрашить гушанибцев» и наказать их за недавнее нападение на наше укрепление на Кара-Шуде.
Мы подошли почти вплоть к аулу, и вдруг из ближайших саклей грянул залп, от которого пали ранеными или убитыми штабс-капитан Бориков, поручики Винкель и князь Кайбутов.
Я вместе с товарищами подбежал и поднял упавшего Винкеля. Мы подняли его, положили на носилки из ружей и тихо понесли на перевязочный пункт на опушку леса.
Пуля попала ему в бок, и все лицо его быстро изменилось, как-то потемнело, глаза
