А то, что Дрозд оставил его караулить пленных, не взял на ударную базу, – говорило о том, что Дрозд все это понял и держал в голове…
Когда дверь разлетелась и стремительное чудовище, похожее на рой циркулярных пил, ворвалось в коридор, Лео находился в уборной. Он как раз выходил из нее. Вернее, он приоткрыл дверь. И все увидел. И среагировал потрясающе четко: подпрыгнул, за что-то схватился, как-то расперся – и замер – под потолком, над дверью. И эта дверь разлетелась в щепы. В уборной никого не оказалось, а что автомат там лежал в углу – так что ж с того…
Через минуту он вынужден был мягко спрыгнуть. Сил уже не было удерживаться на гладких стенах возле раскаленной лампочки. Подобрал автомат, медленно-медленно, чтобы не клацал металл, оттянул затвор. Выглянул в коридор. Двое освобождали пленного. Если они обернутся… то будут на его пути к выходу, к воле. Лео не думал о том, что там его тоже может догнать стремительное визжащее чудовище. Нет. Там была свобода и жизнь. Он поднял оружие и послал экономную очередь в спины врагам: три пули он израсходовал на одного и три на другого…
Наполи переломился пополам и рухнул на пол настолько мгновенно, что это почти не было воспринято глазом: вот он стоял, а вот лежит, без каких-либо промежуточных положений тела. Полковник же сунулся вперед, обнял освобождаемого пленника и вместе с ним повалился – с грохотом и треском ломаемой мебели.
Штурмфогель и хотел бы, может быть, остановить свой бег, но не успевал. Он только успел развернуться плечом вперед – и врезался в противника…
Тот был сильнее и лучше обучен. Хотя автомат и отлетел в сторону, но уже через несколько секунд Штурмфогель оказался внизу, а противник оседлал его и давил, давил, давил сверху – и тонкое жало кинжала вдруг мелко затряслось перед лицом Штурмфогеля. Он держал чужое запястье, миллиметр за миллиметром уступая чужой – более молодой – силе и плотному весу, но при этом не ощущая ничего: ни страха, ни трепета… Он пытался ударить коленом, вывернуться в сторону – короче, сделать то, что положено делать в такой ситуации. Это было совершенно бесполезно. Любое движение только ухудшало положение.
Надо было просто выстоять до тех пор, когда кто-нибудь не придет на помощь.
Противник тоже это понимал. Он давил, давил, давил всем весом, сотня его килограммов сошлась в одной точке – на острие клинка. И эта точка, спустившись немного вниз, дрожала около шеи Штурмфогеля. А потом все исчезло. Он встал, ноги его тряслись. Все вокруг было в каких-то немыслимых кровавых ошметках. Перед ним стояла Хельга. По ней стекала кровь.
– Из… вини…
Штурмфогель махнул рукой. Рука была в крови. Он весь был в крови. Вся кровь, что билась в жилах противника, оказалась на нем. Штурмфогель шагнул вперед, наклонился…
Полковник был мертв.
– Папа… – прошептали сзади. Штурмфогель не посмел обернуться.
Но тот, кого полковник вольно или невольно прикрыл, защитил своим телом, мычал и ворочался, совершенно невредимый. Как и на Штурмфогеле, на нем была только чужая кровь.
Штурмфогель стянул с его головы черный мешок.
– О боги, – сказал он. Голос подпрыгнул: – Еще и ты.
Аквитания, крепость Боссэ, 6 марта 1945. 09 часов
А вот в это Эйб не поверил!..
Девушка была еврейкой. Она никак не могла работать на CC. Поскольку «Факел» – один из отделов этого преступного синдиката убийц, Эйб мог поверить во что угодно – и даже в то, что Дрозд добросовестно ошибается, – но никак не в такой выверт естества.
И в то же время…
Нет, сказал он сам себе твердо. Это какой-то новый хитрый маневр Дрозда. Он что-то замышляет. Хочет подсунуть нам какую-нибудь свою креатуру, поскольку знает, что без девственницы мы сквозь единорогов не пройдем. Да, скорее всего так. Значит – и это лишь дополняет общую картину, – нами хотят украсить поле битвы. Да, конечно. И славные партизаны-маки, спасшие американскую делегацию. Или французскую. Или еще какую. Или даже немецкую… да, спасшие немецких миротворцев… этакий символ окончания войны…
Все это по большому счету не укладывалось в голове.
«Абадон, – повторил он про себя, как заклинание. – Абадон».
Ребята подгоняли на себя эсэсовскую форму, шагали по двору, салютовали. Ни хрена не похоже, подумал Эйб, и никогда не научиться нам так ходить и так держать себя… разгильдяи.
Но он знал, что идут они не на строевой смотр и что никто их там за настоящих немцев принять вовсе не должен…
Хорватия, 8 марта 1945. 09 часов 30 минут
Может быть, это не то место? Гуго еще раз сверился с картой, предусмотрительно разысканной на яхте. Какой-то дерьмовый полурусский язык… Да нет, место то самое. Характерный изгиб реки, гора, перекресток дорог, часовня, оливковая роща на низком обрыве, ферма… Правда, от фермы осталось лишь пожарище, черная печь с косо обломленной трубой да остов старинного трактора на железных гребенчатых колесах. Костры Гуго разводил именно там, неподалеку от пожарища, в довольно глубоких ямах, вырытых неизвестно для чего, – чтобы сверху было видно, а от леса – не было. Но никто там и не пролетал над ними…
Этот день и эту ночь придется провести здесь же, в этой детской игрушечной землянке, частично вырытой в глиняном откосе, а частично сплетенной из лозы и хвойных веток; он набрел на нее каким-то чудом, а может, волчье чутье вывело, землянку не разглядеть и с десяти шагов… но если «шторх» не прилетит и на следующую ночь – придется возвращаться к яхте и хоть под парусами, а плыть на запад, в Италию, и там сдаваться американцам. Потому что это лучше, чем попасть здесь в руки четников или партизан-коммунистов.
Может быть, Джино думает иначе… вот он сидит, молча глядя перед собой, обхватив руками колени…
Первоначальный план – добраться до Загреба – Гуго похоронил уже в первый день после высадки.
Это сколько же прошло?..
Два дня…
А кажется – месяц.
– Только не притворяйся, – сказала Эрика. – Я запрещаю тебе притворяться, слышишь?
Гуго молчал.
– Я не знала, что будет так тяжело, так трудно. Понимаешь? Я знала, что ты меня разлюбил, но я не знала, что об этом так трудно слышать. Я тебе надоела. Скажи, что я тебе надоела. Не лги. Я запрещаю тебе лгать мне. Лги другим своим бабам, а мне не смей. Ты мной пресытился и больше не хочешь? Или дело в чем-то другом? Да, в другом. Ты вздрогнул, и я поняла. Это она, та толстожопая стерва? Скажи, что да. Не молчи, слышишь? Я так не могу больше…
– Да, – сказал Гуго. – Это она.
– Я понимаю тебя. В другое время я сама отправила бы тебя к ней. Дала в руки веник из цветов и сказала: иди. Но сейчас… Посмотри вокруг. Посмотри на эти стены. Мы можем запереться здесь, выбросить ключ за окно и никого не пускать. Когда-нибудь все кончится, ведь правда? Тогда мы выйдем отсюда. Не может это долго продолжаться. А мы будем здесь, одни, и нас никто не найдет.
