Кондратьев вертел сигарету в пальцах. Занятие это опасное. И не заметишь, как сигарета окажется между губ, как какой-нибудь доброхот обязательно, чтобы услужить командиру, поднесет к ней зажигалку или зажженную спичку - и тогда... тогда начнешь с наслаждением вдыхать едкий дым, забыв о том, что вот уже вторую неделю пытаешься изжить эту вредную привычку. Лучше играться авторучкой. Но на столе, как назло, нет ничего, чем можно было бы потешиться - только пачка сигарет, забытая здесь кем-то из егерей.
До базы они добрались на автопилоте - это когда сознание уже отключилось или почти отключилось, глаза что-то еще видят, но мозг уже не в состоянии воспринять окружающую действительность и только ноги продолжают делать шаг за шагом.
Разбитая БМП все еще оставалась на окраине села. Когда Кондратьев увидел ее, то подумал, что ее надо поставить вместо сгинувшего в плавильной печи памятника Ленину. В этом случае постамент придется сделать побольше, но места на площади для него предостаточно и даже останется для колонн трудящихся, которые будут идти мимо него на первомайской демонстрации, размахивая цветами, плакатами с изображением президента и лозунгами, прославляющими хорошую жизнь. Ну, может, нести они будут что-то другое. Первомай - это, кажется, профсоюзный праздник.
Вот только говорить о своей идее полковнику, а уж тем более генералу, он не осмелился, не из-за того, что боялся их гнева, а полагая, что и полковник и генерал пребывают не в лучшем физическом состоянии, чем их подчиненные, которые, стоило им только добраться до палаток, завалились спать не раздеваясь, что-то промычав друг другу сквозь зубы. С бычьего это, видимо, переводилось как "Спокойной ночи".
Посматривая на спящих егерей, Кондратьев чувствовал себя в роли воспитателя в летнем лагере отдыха, куда попали одни переростки. Рука прямо-таки тянулась поправить одеяло, точно кто-то из его предков был учителем, и теперь наследственная память давала о себе знать.
Он отдернул руку. Все же привычнее для нее было не одеяло поправлять, а с автоматом обращаться. Возьмись он за дело, которому не обучался, так никакая наследственная память не поможет и он, неуклюжий, чего доброго, перебудит раньше времени весь свой отряд.
До подъема оставалось еще полчаса. Лишать егерей последних снов, а они самые длинные, в несколько минут спрессовываются события, которые могут продолжаться в реальном времени часами, и самые сладкие, Кондратьев не желал. Не злыдень же он, а человек добрый и зла никому не желает, даже последнему-распоследнему боевику. Попадись он ему в руки, мучительной смерти выдумывать не будет, но и правоохранительным органам не сдаст. В расход пустит быстро и безболезненно, якобы при попытке к бегству.
У правоохранительных органов и так волокиты много, а итог один оправдают боевика, выпустят по амнистии или дадут такой маленький срок, будто он совершил мелкое хулиганство: украл на рынке джинсы или банку пива.
Прощать можно, но далеко не всех.
Солнце поднималось нехотя, как шар, в который еще не накачали достаточно гелия или горячего воздуха и он, лишь чуть отделившись от земли, не мог взлететь повыше. Но причина задержки была в том, что шар привязали к земле канатом, а когда его обрубили, солнце взобралось на небо за несколько минут, зависло там, словно осматриваясь.
Возвращаться в село беженцы побаивались. Они прослышали, что федералы применили там какое-то химическое оружие. Нашелся и паникер, утверждавший, будто это отравляющие газы. Они пропитали дома, испортили воду, и теперь в селе нельзя жить. Оно опасно как Чернобыльская АЭС, и лучше всего село законсервировать или сжечь. Отчего-то никто не додумался задать ему вопрос: "Почему федералы пошли в село, не надев противогазы?"
Загонять жителей обратно насильно не пришлось. Никто не стал бы этого делать. Солдаты устали. Поручать им еще какую-нибудь работу, боясь среди них волнений, не решилась бы даже акула капитализма, нажившая свой капитал бессовестной эксплуатацией рабочего класса. А жители, когда начнут коченеть, сами пойдут.
Повезло. Кондратьев сумел избавиться от гипнотического воздействия сигареты, засунул ее обратно в пачку, встал и вышел из палатки.
Он вздремнул всего пару часов. Голова была тяжелой, словно под череп ему загнали цемент. Он затвердел, превратился в камень. Головой теперь можно пробивать стены. И пули теперь ему не страшны - каску носить не нужно, станешь похож на профессиональных хоккеистов, которые шлем не надевали; впрочем, ударившись непокрытой головой в бортик хоккейной коробки, они, по крайней мере, те, кто после таких ударов был в состоянии вновь выйти на площадку, изменили свои привычки.
Шея с трудом удерживала вес головы. Она все норовила откинуться к плечу, пока не решив, к правому или к левому. От свежего воздуха цемент в голове начал потихоньку размягчаться.
Лагерь продолжал спать. Бродили часовые, злые и неприкаянные, как заблудившиеся между раем и адом души, уже уставшие от этой неопределенности, готовые ко всему, даже остаться на земле еще на один срок, но терпеть им осталось недолго.
Между собой они все уже обсудили. Окликать, чтобы хоть как-то развеяться, было некого. Всех боевиков увезли. Новые к селу не шли. Не стоило выключать шарманку Егеева, перемотать бы кассету да запустить ее заново. Кто-нибудь клюнул бы на эту наживку.
Горы безмолвствовали. Они вымерли или все там заснуло, потому что ветер отнес туда сонный газ, и только эхо может летать между склонами, чтобы проверить это. Но все молчали. Языки заплетались. Если кто-то заговорит, то его ненароком пристрелишь, приняв за иностранного шпиона, который ни слова не знает по-русски, лопочет на каком-то непонятном языке.
Все вокруг вытоптано, точно здесь прошла орда. Проделать столь грандиозную работу и втоптать в землю снег на площади несколько сотен квадратных метров часовые не смогли бы, даже ходи они без устали взад-вперед всю ночь.
Перекинуться с ними парой-другой словечек, а то им бедным со скуки не сладко и они рады появлению любой живой души. Все равно полковник спит еще. Не выступать же в роли утреннего петуха, взобравшегося на плетень, то бишь на порог штабной палатки, чтобы голосистым пением разбудить округу.
Он знал, что с годами полковник полюбил подремать утром и вставал с постели уже не с восходом солнца, как прежде, а гораздо позже.
Лица часовых опухли. Увидишь такие в общественном транспорте или на улице, подумаешь, что обладатели их всю ночь гудели, отмечали что-то, начнешь принюхиваться, пытаясь почувствовать запах спиртного. Нет его. Не наркоманы ли они?
Такого постараешься обойти стороной, чтобы не искать на свою голову лишних неприятностей. И без того их многовато. Они скопились на дне души, как вода в колодце. Начнешь черпать ведром, устанешь, вымокнешь, подумаешь, что разделался с ними, но окажется, что их стало еще больше, потому что беды и неприятности все прибывают и прибывают. Быстрее избавляться от них уже нельзя. Они постоянно затопляют тебя с головой, как соседи сверху, у которых постоянно текут трубы в ванной. Редко кому удается избежать такой участи.
