— Э, дорогой мой, это уже начинается политика, а я человек чистой науки. Слыхали вы что-нибудь о моей книге “Убывающее плодородие”? — И, не дав Птицыну ответить, так как сомневался, видимо, что советского агролесомелиоратора могла заинтересовать такая книга, продолжал очень торжественно: — Книга эта — плод всей моей жизни. В ней обобщен не только опыт Соединенных Штатов, но и всего континента Америки. Совершенно бесспорными фактическими данными я доказал, что из года в год земли скудеют. Естественный процесс развития климата и ландшафта на земном шаре идет по пути иссушения. Степи приходят на смену лесу, пустыня — на смену степи. У нас в Соединенных Штатах уже более четверти всех пахотных земель и пастбищ совершенно опустошено. “Черные бури” уносят каждый год свыше трех миллионов тонн верхнего слоя плодородной почвы. Четыреста миллионов гектаров сельскохозяйственных полей страны подвержены выветриванию и смыву…
Лишь из вежливости слушал Михаил Александрович своего гостя. Он хотя и не читал книги Бергоффа, но все это было ему не ново. Он знал, что буржуазные ученые разговорами об “убывающем плодородии”, как дымовой завесой, пытались скрыть от своего народа ту истину, что в условиях хищнической системы капиталистического хозяйства “естественный ход” умирания земли вызван деятельностью жадных стяжателей, разрушающих природные богатства и превращающих в бесплодную пустыню вчерашние леса, сады и пашни.
— В чем же причина всех этих бедствий? — спросил Птицын профессора.
Бергофф удивленно поднял свои жиденькие, бесцветные брови. Вопрос этот, видимо, показался ему нелепым.
Не дождавшись ответа, Михаил Александрович заметил:
— А ведь все это очень просто объясняется хищнической системой хозяйства в вашей стране. Всего два столетия понадобилось вашим соотечественникам, чтобы вырубить девственные леса Северной Америки, вытоптать ее прерии.
— Опять, кажется, начинается политика? — укоризненно покачал головой Эрл Бергофф.
Михаила Александровича начал раздражать этот маленький кичливый человек в золотых очках. Но он спросил спокойно:
— Зачем же вы тогда приехали к нам? У нас ведь ни о чем немыслимо говорить, не касаясь политики, потому что политика в том смысле, в каком мы ее понимаем, — это сама жизнь. А наука не может быть оторвана от жизни, если только это подлинная наука.
Профессор Бергофф нервно теребил веточку жимолости, удивляясь прямолинейности Птицына.
— Мы приехали к вам, — наконец ответил он на вопрос Михаила Александровича, — посмотреть на ваше преобразование пустыни, как на аномалию в естественном ходе развития природы.
— Уже, значит, не как на чудо, а как на аномалию? — усмехнулся Птицын, весело поблескивая глазами из-под густых бровей.
— Да, — убежденно заявил Бергофф, и в голосе его зазвучали злые нотки. — Закону убывающего плодородия подвержены все материки. Надеюсь, вы знаете, что в Австралии “пыльные бури” достигли таких катастрофических размеров, что геологи всерьез поговаривают о распылении всего австралийского материка. А вы тут на ничтожном клочке песков хотите опровергнуть исторический ход развития Земли. Не слишком ли это смело?
— Нет, не слишком, — серьезно ответил Михаил Александрович. — “Клочок” не так уж мал. Когда опыт поставлен на площади в четыре с половиной миллиона гектаров волго-уральской равнины, ошибка в выводах исключена. Не везде еще, конечно, эта территория покрыта такими садами, какие вы увидите здесь, но таких опорных пунктов в полупустынных степях становится все больше и больше. “Вековечное” же продвижение песков нами окончательно приостановлено. Мы сковали их густой зеленой сетью степных трав. Им негде теперь разгуляться, они не соберутся больше в барханы, не пойдут в наступление на плодородные земли. Наоборот, мы теперь перешли в наступление на пески пустынь.
Профессор Бергофф слушал Птицына рассеянно. Казалось, все это его не интересовало.
— И все же, — заметил он упрямо, — участок опыта слишком мал в сравнении с разрушительными силами природы, действующими на всей планете. К тому же ваш опыт единичен.
— Ошибаетесь, он не единичный и не первый. Разве вы не знаете об опытах Докучаева в Каменной степи под Воронежем? — удивился Михаил Александрович.
— Слыхал, — пробурчал Бергофф и недовольно поморщился. — Но ведь, в конце концов, и это всего лишь опыты.
— Нет, это уже и практика, — горячо возразил агролесомелиоратор. — В Каменной степи действительно происходили когда-то те ужасы, о которых вы только что рассказывали. Сравнительно еще совсем недавно в результате неправильного обращения с землей плодородная в прошлом черноземная степь под Воронежем постепенно превращалась в пустыню. Но когда Докучаев разгадал причины выветривания почв, он дал надежный способ борьбы с этим злом, заложив в Каменной степи полезащитные лесонасаждения. Все изменилось вокруг. Из года в год стало расти плодородие этой земли. Изменился климат, увеличилось количество птиц и животных.
Михаил Александрович взглянул на пасмурные лица своих гостей и невольно подумал: “Разве этим прошибешь их?”
— Я мог бы, — продолжал он уже без прежнего вдохновения, — рассказать вам и о преобразовании Сальской степи и о других когда-то бесплодных землях нашей страны, которые преобразованы за последние годы советскими людьми, да полагаю, что хватит и этого. Прошу теперь взглянуть на наше “пустынное хозяйство”.
С этими словами Михаил Александрович Птицын пригласил заокеанских гостей следовать за собою. Бергофф отнесся к этому без особого энтузиазма. Ему, видимо, гораздо приятнее было вести отвлеченный спор, чем рассматривать сады и поля, опровергавшие его теорию умирания земли. Секретарь профессора последовал за своим шефом с тупым выражением на лице.
Михаил Александрович ходил с ними среди деревьев, знакомя почти с каждым растением. Подводя к дубу, рассказывал, как отлично прижился он в этих песчаных почвах, примирившись с их сухостью и солонцеватостью. Показывал то вяз туркестанский, то клен татарский, то лох или дикую маслину, то липу и каштан, то другие деревья. Потом повел их в фруктовые сады, предложил посмотреть на яблони, груши, вишни, сливы и абрикосы. Показал и бахчи, на которых зрели арбузы и дыни, сводил на виноградники.
Однако все это, видимо, не очень интересовало американского профессора. Холодными, равнодушными глазами смотрел он на окружающее и, казалось, вот-вот готов был зевнуть от скуки. А Гарри Бендж ходил вокруг плодовых деревьев с такой осторожностью, будто боялся, что все это может рухнуть от одного неосторожного движения.
