— Почему вы не сказали об этом вчера? — спросила она.
— Я сам обнаружил это лишь вчера вечером, — ответил я. — Я надеялся взять отпуск и полететь на Солтмарш вместе с Рубеном Венциа, но он уже улетел без меня.
Я запнулся.
— Вы — моя единственная надежда.
Она задумчиво на меня посмотрела.
— А что Хит? Вы же друзья, не так ли?
— У него нет денег даже на заправку корабля, — объяснил я. — Поэтому он так спешит ограбить Малькольма Аберкромби.
— А у него есть какой-нибудь интерес к Черной Леди? — спросила она, выводя на листке бумаги бессмысленные узоры.
— Она интересует его, лишь как предмет собственности, который можно продать Малькольму Аберкромби, — ответил я.
— Какая пошлость.
Она ненадолго задумалась. Потом поднялась.
— Я хотела бы помочь вам, Леонардо, — в ее словах звучало сочувствие, — но дело в том, что я просто не могу послать вас в наше отделение на Солтмарше.
— Из-за неприятностей на Шарлемане? — огорчился я.
— Нет, нет — ответила она. — С вас полностью сняты все подозрения.
И помолчав, добавила:
— Но у вас контракт с отделением галереи Клейборн на Дальнем Лондоне. Отделение на Солтмарше не имеет полномочий нанять вас.
— Неужели нельзя сделать исключение? — спросил я. — Может быть, это вопрос жизни и смерти.
Она покачала головой.
— Боюсь, что нет, Леонардо. Если бы у вас были средства на поездку, я могла бы сделать то, что от меня зависит — дать вам краткий отпуск. Но я отчитываюсь перед руководством во всех своих действиях и не смогу оправдать ваш перевод на Солтмарш вашим личным желанием.
— Понимаю, Достойная Леди, — сказал я грустно, приняв оттенок разочарования. — Простите, что причинил вам беспокойство.
— Никакого беспокойства, Леонардо, — утешила она меня. — Мне самой жаль, что я не могу больше ничем вам помочь.
Я вышел из ее кабинета, вернулся за свой стол и долго сидел, не двигаясь, анализируя разговор с Тай Чонг. Было время, когда я понимал ее слова буквально, но постоянное общение с людьми научило меня ставить под сомнение каждую фразу и разбираться в мотивах. Я разбирал каждую ее фразу и выдвинутые ей причины — и начал понимать, что она вовсе не хотела мешать Валентину Хиту грабить Малькольма Аберкромби, а наоборот, желала ему успеха. Вот почему она хотела встретиться с ним: сказать ему, какие картины она сможет сбыть с рук так, чтобы не возникло затруднительных вопросов. И вот почему она отказалась перевести меня на Солтмарш: не дать мне никакой возможности снова увидеть Черную Леди, если я не помогу Хиту.
Но может быть, я ошибался? Я знал, что Тай Чонг не гнушалась приобретать и продавать произведения искусства сомнительного происхождения, но чтобы такая умная и сострадательная женщина искренне захотела остаться в стороне и позволить, чтобы ограбили ее же клиента?
Даже если это так, неужели она в самом деле пытается управлять событиями, чтобы гарантировать успех ограбления?
Я не был уверен, но опыт говорил мне: если действия человека определяются двумя возможными мотивами, большее значение имеет более эгоистичный. Я вздохнул и приказал компьютеру стереть письмо, которое писал ей.
Затем принялся за дела и работал до обеденного перерыва. Но в свой ресторан не пошел, а вместо этого направился в самую богатую часть города и добрался до «Тауэра».
Ощущая на себе неприязненные взгляды, я пересек вестибюль, вызвал лифт.
Никто меня не остановил. Я не знал, где расположены правительственные апартаменты, но рассудив, что они должны быть на верхнем этаже, приказал лифту доставить меня туда.
Из лифта я вышел в пышно декорированный коридор, с восхитительными скульптурами со всей галактики, и наконец, оказался перед большой резной дверью ручной работы, из крепкого дорадузского дерева.
— Кто там? — раздался голос Хита, когда система охраны известила его о моем присутствии.
— Леонардо, — ответил я.
Мгновение спустя дверь бесшумно вдвинулась в стену, и я вошел в роскошно обставленную комнату. Хит поднялся с облегающего фигуру кресла и направился ко мне по плюшевому ковру.
— Выглядите вы еще хуже, чем утром, — заметил он. — Проходите и садитесь.
— Спасибо, — сказал я, подходя к дивану, который плавал в нескольких дюймах над полом.
— С вами все в порядке? — спросил он заботливо. — Ваш цвет стал еще темнее.
— Это оттенок стыда.
— Неужели?
Я кивнул.
— Я пришел, чтобы сказать вам то, что вы хотели.
Я в жизни не чувствовал более отчаянного голода.
Сознание постепенно возвращалось, и я вспомнил, что нахожусь в камере глубокого сна. Я открыл глаза, заморгал от режущего яркого света, попытался шевельнуться, поморщился от боли и замер совершенно неподвижно, считая про себя до трехсот. Боль отступила, но тело еще плохо двигалось. Я сел, с трудом перекинул ноги через край модуля и попытался встать.
Хит сидел на краю другого модуля, обычно аккуратно приглаженные волосы были дико встрепаны, лицо выражало растерянность. Он размял руки, прислушиваясь к ощущениям, потом осторожно спустил ноги на пол.
— С добрым утром, Леонардо, — сказал он, только тут заметив меня. — Как самочувствие?
— Голодное, — ответил я.
— Еще бы, — ответил он. — Вы тридцать дней не ели.
— А как вы, друг Валентин? — осведомился я.
— Умираю, есть хочу!
Хит направился в камбуз, стеная при каждом движении непослушных мышц, я затрусил следом, стараясь не обращать внимания на острую боль в спине.
— Ооох! Отлежал все на свете, — пожаловался он.
Мы добрались до камбуза и заказали еду, потом уселись за маленький столик и несколько минут в полном молчании жадно поглощали. Наконец Хит откинулся в кресле и блаженно вздохнул.
— Уффф… Хорошо! Я так наелся, что не против снова залечь в глубокий сон, и подремать, пока все переварится.
— В этом нет необходимости, друг Валентин, — сказал я. — Человеческий организм переваривает пищу за…
— Я пошутил, Леонардо, — прервал он.
— А, — сказал я и добавил, не желая обижать его:
— Было очень смешно.
— Спасибо, — поморщился он.
— Не стоит благодарности, друг Валентин.
— А знаете, — сказал Хит, — я раньше думал, почему бы не положить сотню кредитов в банк на восемь или девять процентов, или даже на два, коли на то пошло — и проспать пару столетий глубоким сном. Проснешься самым богатым человеком на свете.
Он скроил гримасу.
— Потом я проспал всего месяц и понял, что можно умереть с голоду меньше, чем за год. Между полным выключением всех систем организма и замедлением их до минимума — огромная разница.
