— Это ты, Николай?
— Я…
— Говорит Вера. Что же ты не спускаешься вниз? И же тебя жду, мы условились. Спускайся, милый.
— Сейчас! Жди. Я приду.
Пока лифт несет меня вниз, я шепчу те слова, которые помню, словно опасаюсь, что завтра я их забуду.
Вот и зал встреч. В больших глазах Веры радость и благодарность — Ты еще здесь? — спрашивает она, словно не веря себе самой.
Мы усаживаемся в уголке.
— А помнишь, — спрашивает Вера, — как мы с тобой ходили на лыжах и попали в пургу?
— Нет, не помню. Напомни мне… — И она начинает рассказывать, как бы возвращая утраченное.
Я слушаю и думаю про себя с тревогой. Она может рассказать мне то, чего не было со мной, ведь она принимает меня за другого. Но кто мне напомнит о том, что действительно было, кто напомнит о Дильнее, о подлинных фактах и событиях, которые я начинаю забывать?
Кто?
Из дневника астробиолога и писателя-фантаста Тунявского.
Наконец-то разрешилась загадка, которая почти год мучила меня, мою логику и мое врожденное чувство здравого смысла.
Есть люди, которые считают, что писатель-фантаст, хозяин своего воображения, вовсе не обязан быть слугой здравого смысла, логики обыденной жизни. Сама специальность как бы дает ему право пренебречь и тем и Другим. Что касается меня, то я всегда был поклонником здравого смысла, покорным слугой логики. И поэтому меня много дней мучило состояние бессилия, неспособность разрешить задачу, выбраться из того лабиринта, в который я попал. Кто же этот Николай Ларионов, с таким упорством пытавшийся меня убедить, что он Ларвеф? Самозванец? Сумасшедший? Шутник?
Загадка мучила меня до вчерашнего дня, пока я раскрыл только что вышедший номер журнала «Наука и завтра». Там я увидел портрет Николая Ларионова и познакомился с более чем странной его биографией.
Да, он Николай Ларионов. Только Николай Ларионов. Но он не играл в космического странника Ларвефа, в какой-то мере он им был в течение года. В какой мере? На этот вопрос ответить трудно. В пространной статье, написанной специалистом для специалистов, рассказывалось об одном исключительно интересном, хотя на мой взгляд и спорном эксперименте. В статье называлось мое имя, имя автора повести «Уэра», в которой описывается несуществующая планета Дильнея и космический путешественник Ларвеф, разумеется, лицо вымышленное. Экспериментатор, он же автор статьи, совершил своего рода заимствование. Он взял некоторые события из моей научно-фантастической повести и поместил и в сознание человека по имени Николай Ларионов. Поместил? Нет, это не то слово. Он подменил одно сознание другим, убрал одно бытие и вложил в человека другое.
В клинику к известному кибернетику и нейрохирургу профессору Иванцеву, автору статьи, привезли больного, потерявшего память. Потерпевший работал в химической лаборатории и там, в результате несчастного случая произошло то, о чем я сейчас хочу рассказать самому себе. Тот участок мозга, который хранит прошлое, в результате этого несчастья стал чем-то вроде чистой страницы.
Смерть не угрожала Ларионову. Но можно ли назвать жизнью чисто растительное существование, лишенное прошлого, а значит ощущения собственной личности, своего «я»? Разумеется, нет. И вот автору статьи экспериментатору Иванцеву пришла мысль заполнит чистую страницу, дать возможность пострадавшему ощутить и осознать свое бытие. Не имея возможности восстановить утраченное прошлое, профессор Иванцев решил вложить в сознание Ларионова чужое бытие, бытие путешественника, прибывшего на Землю с чужой планеты.
Прочитав статью, я позвонил профессору Иванцеву. Может быть, следовало отложить этот звонок хотя бы на один час. Сильное волнение овладело мной и мешало не говорить с той безупречной ясностью, которую я ценю выше всего на свете.
— Писатель Тунявский? — переспросил он меня, словно не доверяя своему слуху. — Автор «Уэры»? Судя по голосу, вы недовольны тем, что ваша вымышленная и к тому же фантастическая повесть нашла свое продолжение в реальной жизни.
— А если бы вы были на моем месте, вы были бы довольны?
— Не стоит горячиться. Тем более на расстоянии. Если у вас есть время и желание, приезжайте ко мне.
Его лаборатория помещалась в том же новом и сверхсовременном здании, где и клиника. Слово «клиника» всегда возбуждало во мне ряд не слишком приятных ассоциаций, связанных с болезнями и унылым распорядком больничных палат. Это здание стояло в лесу, безупречно вписываясь в пейзаж, здание светлое и чуточку утопичное, синтез романтической мечты и деловой трезвости инженера.
Я подумал про себя, что всю эту красоту и изящество тяжелобольные вправе счесть излишней. Вряд ли легче расставаться с миром там, где мир пребывает в таком красивом обрамлении.
Иванцев… Это имя было окружено дымкой таинственности. В сущности, его можно было назвать почти магом, если за тем, что он делал, не стояла сама трезвость, смешанная с дерзостью — физиология с инженерной и технической мыслью. А он делал почти невозможное… Иванцев встретил меня просто и приветливо, словно мы были давно знакомы.
Не успели мы с ним уединиться и сесть, как его рассказ вырвал меня из повседневной действительности и погрузил в бытие, в жизнь и биографию человека, к чьей судьбе так странно примешался мой вымысел, став реальностью неожиданно для меня самого.
— Я врач и инженер, — начал свой рассказ Иванцев, — физиолог, нейрохирург и бионик. Я не писатель. И не только другие, но я сам не раз спрашивал себя, зачем я пошел на такой необычный эксперимент, позволительный скорее литератору, чем врачу? Но что бы стали делать вы на моем месте? В палате лежал человек, Николай Ларионов. Но что осталось от человека, которого звали Николай Ларионов? Имя, некоторые даты и факты, отраженные в документах бездумным языком канцелярии, и некоторые события, о которых могли рассказать его знакомые и друзья. Разве можно восстановить внутренний мир человека, его личность по фрагментарным воспоминаниям его современников, живую личность, а не схему? Передо мной лежал человек с сознанием новорожденного. Все, что в его памяти записала жизнь, было стерто до основания в результате несчастного случая, происшедшего в химической лаборатории, где работал пострадавший. Я был знаком с Ларионовым, не скажу, что близко. Мы встречались с ним время от времени, обычно в праздничные дни, за гостеприимным столом одной нашей общей знакомой. Мне Ларионов казался очень обыденным, вполне заурядным человеком до тех пор, пока мы однажды не разговорились. Меня поразило своей фантастичностью желание, высказанное Ларионовым в беседе со мной, биоником-экспериментатором и нейрохирургом. Он признался мне, что ему сильно хочется испытать чувства живого существа, прибывшего в наш мир с другой планеты. Он изложил свою мысль подробно и изящно, подведя под нее нечто вроде философской базы. Он напомнил мне о живописи старинного художника Брейгеля-старшего, по его мнению, видевшего людей и земной мир как бы со стороны глазами существа для Земли постороннего. Он развивал свою мысль и дальше, сославшись уже не на Брейгеля, а на самого Альберта Эйнштейна, считавшего, что объективное познание мира требует от познающего «надличного» отношения к действительности. Каждый раз, когда мы встречались, Ларионов возвращался к этой мысли с поражавшей меня настойчивостью. Однажды он спросил меня: «Могли бы вы создать искусственный внутренний мир человека»? Я ответил: «Разумеется, не полностью, только память». — «Но память — это история личности», — сказал он мне… «История личности это еще не сам человек, а только его половина», — возразил я. Он посмотрел на меня… Мне надолго запомнился его взгляд. Так смотрят люди, которыми овладела мысль более сильная, чем они сами… Когда случилось несчастье в химической лаборатории, я подумал, не нарочно ли это сделал с собой Ларионов? Нет, тщательное обследование специальной комиссии Академии наук показало, что катастрофа была случайной… Остальное вам известно из моей статьи. Вас, кажется, удивляет то обстоятельство, что я, воспользовавшись замыслом вашей повести «Уэра», не известил об этом вас, навязав свое соавторство. Но ведь это соавторство особого рода… К тому не эксперимент был окружен тайной. Никто из знаковых и близких Ларионова пока не должен был знать о том, о чем знали мы, ученые. В разговоре со мной по телефону вы сделали замечание об этической стороне нашего эксперимента. Нет, я и мои помощники убеждены, что мы не совершили ничего такого, что бы повредило достоинству человека, нравственной стороне этой сложной проблемы. Перед нами был как бы чистый лист бумаги, и мы записали на нем то, чего так сильно хотел сам пострадавший. Вернуть ему его личность мы были не в силах. Сделать его копией, двойником, духовным дублером кого-либо из живших его современников мы считали не этичным…
