Наркозная маска была уже давно снята, и школяр медленно просыпался.
Наконец, он открыл глаза и увидев меня, спросил:
— Сергий Аникитович, так, что операцию уже сделали?
— Сделали, сделали, — ответил я, — сейчас унесем тебя в келью твою. Твои соседи за тобой и присмотрят, им учеба заодно будет.
Никита болезненно сморщился, — нога сильно болит, — пожаловался он.
— А ты, что думал, — сказал я, — сделали операцию и все пройдет, нет, болеть нога еще долго будет, пока аппарат не закончим раздвигать. Завтра сам не вставай, пока я не приду, тогда посмотрим, может надо будет спицы подтянуть, вот после этого и будет ясно, что у нас получилось.
Никиту переложили на носилки и вынесли из операционной. Его голую ногу, разукрашенную потеками йода с аппаратом Илизарова, не додумались прикрыть покрывалом, и когда толпившиеся около дверей школяры и монахи увидели эту картину, в толпе послышались шепотки.
— Щепотнев золотыми веригами школяра лечит. В железа ногу заковал и в молитве на исцеление от Господа надеется.
— Ну, вот и все, — обреченно подумал я, — завтра вся Москва будет говорить, что царский лекарь для исцеления вериги накладывает.
Раздвинув собравшихся, к нам подошел архимандрит. Он размашисто благословил присутствующих и остановился у носилок. Его глаза изумленно расширились, когда он увидел ногу больного.
— Действительно вериги наложены, — задумчиво пробормотал он, — Сергий Аникитович, поговорить мне с тобой надобно, — и мотнул головой в сторону своей кельи.
Я дал несколько указаний своим помощникам и пошел вслед за архимандритом.
Когда мы зашли в келью, отец Кирилл захлопнул дверь и громко вопросил:
— Сергий Аникитович, скажи мне, как на духу, сам до такой идеи додумался, или кто подсказал. Ведь подвижники святые на себе железо неподъемное носят, чтобы духом святым проникнуться, плоть свою ущемляют, страданиями тела ближе к господу хотят быть. А вот у тебя, нет ли в этом деле святотатства, какого? Железо на отрока всуе навесил!
Я, серьезно глядя на монаха, сказал:
— Отче, сам я это железо придумал, долго размышлял, как таким больным помочь, Господу молился, чтобы вразумление дал. Вот и додумался с божьей помощью. А железо на отрока не просто так навешено, С помощью этого приспособления, я его ногу удлиню.
Архимандрит сердито посмотрел на меня.
— Не одолела ли тебя гордыня, боярин, выше Господа нашего тщишься стать. Чему и как расти, только он определить может.
— А вот здесь ты не прав отец Кирилл, Господь в его милосердии дал разум человеку, чтобы мог он постигать мир сотворенный и законы его. И ежели я с молитвой, к богу обращенной, понял, как помочь людям, значит таково его повеление.
При этих словах я перекрестился, глядя на образа в углу кельи архимандрита.
Взгляд монаха, увидевшего это, потеплел.
— Ладно, Сергий Аникитович, раз сам Государь и митрополит тебя поддерживают, где уж мне с ними ровняться. Но вот за монастырь я волнуюсь, как бы слухи плохие не пошли. И так уже говорят, что у нас школяры воров да татей казненных по ночам режут.
— Что же делать отец Кирилл, надобно лекарям учиться, чтобы живым помощь в будущем оказать. А души христианские мы не трогаем, по приказу Государя нам только нехристей доставляют.
— Да, понимаю, что нехристей режете, а разговоры то идут, народу рот не закроешь, — раздраженно буркнул монах, — ты уж Аникитович постарайся, чтобы хоть твои школяры языки свои не распускали.
Поговорив с архимандритом, я пошел в келью к прооперированному больному. Никита, напоенный микстурами, вновь спал беспокойным сном. Тыльной стороной кисти я потрогал его лоб — температуры вроде не было, хотелось надеяться, что ее и не будет. Его соседи по комнате смотрели на меня, с почтением и восторгом, и внимательно наблюдали за моими действиями.
Еще раз все проверив, я дал им несколько советов и пошел искать Кошкарова. Тот, увидев меня, сразу спросил, — уже все закончил, Сергий Аникитович, можно собираться?
— Да, Борис, давайте поедем. А то меня дома заждались.
Я прошел в свой кабинет быстро переоделся, и вышел во двор монастыря. На улице стоял тихий морозный вечер. В небе сверкали звезды, и длинным дымящимся жгутом пролегал Млечный путь. Было слышно, как где-то переговаривались монахи, готовясь к повечерию.
— Однако сегодня я прилично подзадержался, — мелькнула мысль. Но я совершенно не был этим расстроен. Тело ломила приятная усталость, видимо дело шло к окончательному выздоровлению. На душе было хорошо и одновременно тревожно. Сегодня был сделан еще один шаг вперед в медицине этого времени, но еще ничего не было известно, и чем закончится сегодняшняя операция я не знал. Однако сейчас, когда я стоял на крыльце монастыря в залитом лунным светом и бледными серебристыми сполохами, первого за мои здешние зимы, северного сияния, большом деревянном городе — столице Русского царства, хотелось верить, что в деянии провидения, коим мое сознание было переброшено в эти времена, действительно есть какой-то глубокий смысл, которого я еще не постиг.
До подворья мы добрались без проблем, пока ехали дважды натыкались на стрелецкие разъезды, которые, увидев своих сослуживцев, без звука пропускали нашу кавалькаду.
Ира, как обычно, на людях не говорившая ни слова укора, когда мы остались одни, вновь начала выговаривать мне на небрежение своим здоровьем.
Пришлось отговориться тем, что не мог оставить школяра без помощи, услыхав мой рассказ, она зашмыгала носом, а потом спросила, может ли она послать больному подарки с нашего стола. Я пожал плечами и сообщил, что она хозяйка и может сама решить этот вопрос, без моего позволения. А потом задумался над удивительным явлением мира — женским образом мыслей. Ирина, которая могла, без особых угрызений совести послать на конюшню провинившегося холопа, и абсолютно не рефлексировать по этому поводу, сейчас плакала и переживала за совершенно неизвестного юношу-инвалида, сломавшего ногу. Но потом, решив, что это разгадке не поддается, начал обдумывать завтрашний разговор с государем, который, вне всяких сомнений, узнает о сегодняшней операции раньше, чем я появлюсь у него.
Когда следующим днем я появился у государя, то пришлось в подробностях рассказать ему про проведенную операцию. Действительно, все уже знали, что лечил я своего ученика веригами. Молва только расходилась в их количестве и весе. Но в одном сходились все, вериги якобы крючьями навешивались прямо на кожу. Поэтому мне пришлось развеять эти домыслы, и пока я рассказывал все это государю, в палате, где стояло множество народа, было очень тихо. И только, когда я закончил свой рассказ, поднялся легкий шум, впрочем, сразу же прекратившийся, после того, как Иоанн Васильевич нахмурил брови.
