Первым убили Красавчика. Густые заросли перед нами прорезала пуля, и мы услышали громкий хлопок одновременно с тем, как Красавчик вскинул руки и плавно осел на землю. И тут на нас посыпался целый град выстрелов. Казалось, что пули сыпались отовсюду, со всех сторон сразу.
Мы попадали и начали отстреливаться, пытаясь сориентироваться в том, что происходит вокруг. Командир стал кричать, чтоб мы постепенно отступали, но плотность огня была очень высокой. Круглый приподнялся, чтобы дать очередь по кустам впереди, но тут же упал, метко срезанный выстрелом справа. Мы с Пулей вперемежку поливали просветы впереди очередями, и, пользуясь паузой, Малыш вскочил и бросился назад, в мою сторону. Оказалось, что он сделал это вовремя. В момент, когда он оторвался от земли, перед ним взметнулся фонтан песка. Я был недалеко, он преодолел расстояние между нами в три прыжка, но зацепился за ветку и тут же получил очередь по ногам. Он грохнулся мне на руки, и я подтащил его поближе, спрятав за деревом.
Поняв, что по-другому нам не убраться, Пуля вытащил гранату, выдернул чеку и с размаха запустил её вперёд и вправо, откуда сыпались очереди. В момент, когда он выпустил гранату из рук и она по плавной дуге полетела вперёд сквозь листву, его срезала пуля слева. Он дёрнулся, но тут же оказался припечатан ещё одной, на этот раз справа, и больше уже не шевелился. Это явно были снайперы, но я никак не мог увидеть вспышку выстрела, хотя осматривал основания деревьев и кустов вокруг очень внимательно.
Граната упала, раздались быстрые нервные фразы на немецком, затем рвануло. Мы все вжались в землю, потом приподнялись и начали стрелять. Командир встал на ноги, но тут же получил пулю в грудь, и я увидел, откуда раздался выстрел. Снайпер висел в люльке на дереве, и, судя по всему, с другой стороны был ещё один. Пока Малыш прикрывал меня, стреляя по просветам впереди, я дал длинную очередь по кроне большой пихты и через секунду увидел раскачивающуюся люльку – человек в ней был мёртв. Я аккуратно переложил автомат под другую руку, но только я попытался высунуться слева, как раздался выстрел, порвавший мне гимнастёрку и чудом не задевший плечо.
К этому моменту диспозиция уже плавно нарисовалась у меня в голове. Мы вдвоём с Малышом лежали в углублении между корнями большой сосны: я пока не был задет, но у Малыша были прострелены обе ноги; левая была вроде получше, но правая была совсем плоха, даже ковылять, опираясь на кого-то, он бы не смог. Слева, под кустом ореха, лежал командир – у него было пробито лёгкое, и он тяжело дышал, вжимаясь спиной в землю.
Наших в живых больше не осталось – а впереди, метрах всего в десяти или пятнадцати, затаились немцы. Прямо по центру было несколько автоматчиков. Слева, в люльке на дереве, висел второй снайпер. Впереди и справа у немцев был небольшой резерв, но он рано себя обнаружил. Пуля накрыл весь резерв гранатой – если там кто-то выжил, то вряд ли он остался боеспособен.
Я несколько раз попытался высунуться, но спереди доносились короткие очереди, и, главное, меня не упускал из виду снайпер. Если бы место было чуть более открытым, можно было бы попробовать дождаться ветра – на дереве всегда несладко в ветреную погоду. Но в этой чаще рассчитывать на помощь природы не приходилось.
Я замер. Тихо стонал Малыш, пытаясь уложить свои ноги так, чтобы они доставляли ему как можно меньше боли. Мерно дышал, истекая кровью, командир в паре метров от нас. Ты знаешь, как свистит и булькает пробитое лёгкое? Это неприятный звук, поверь мне. Это звук смерти.
Я закрыл глаза.
Подобные бои очень быстротечны – с первого выстрела прошло всего несколько десятков секунд, может быть, минута. Но когда твои вены рвёт адреналин, время растягивается и кажется, что лежишь здесь уже целую вечность. Лежишь, не зная, что делать, в ожидании неизбежной гибели.
Не помню, о чём я тогда думал. Наверное, о какой-нибудь ерунде. О трущих портянках. О том, что в лагере я отложил кусок сахара для вечернего чая, интересно, кому он теперь достанется? Что-нибудь такое, наверное. Не помню.
Помню, как я открыл глаза и посмотрел в небо над головой – испещрённое стволами орехов, сосновыми ветками и ещё чем-то, что трудно было узнать по чёрным силуэтам на фоне небесной синевы.
Я снова закрыл глаза.
Снова открыл их.
И обнаружил, что стою посреди кустов малины. Я поднял взгляд – и увидел впереди спины Малыша и Круглого! Они как раз подходили к орешнику. Не понимая, что происходит, я рефлекторно вскинул руки и закричал чуть ли не в голос, но тут же заткнулся и закрыл рот рукой. Если впереди, в орешнике, была фашистская засада, то лучше было себя не выдавать.
Ко мне подскочил командир и ошарашенно взял меня за плечо. Он спросил, всё ли со мной в порядке, а если да, то не сбрендил ли я, раз кричу на весь лес невесть что.
Я сказал, что всё в порядке. Но что в орешник впереди лучше не идти.
Сложно было что-то выдумывать, ведь правду говорить не было никакого смысла, и я сам в неё не верил. Я сказал, что краем глаза увидел впереди какое-то движение, и мне кажется, что дело тут нечисто. Ещё я сказал, что если бы я устраивал засаду, то непременно выбрал бы этот орешник. И что если впереди нас ждут фрицы, то лучше уж подойти к вопросу как следует. Так что мы разделились, осторожно зашли с двух сторон и, когда мы наконец-то сумели разглядеть впереди засаду, забросали опешившего врага гранатами.
Оказалось, что в этом лесу находился арьергард целой армии и мы напоролись на один из отрядов, призванных уничтожать вражеских разведчиков. Весь лес потом приходилось вычищать маленькими шажками, а каждый орешник сначала простреливала артиллерия, а потом уже проверяла пехота.
Я так и не рассказал ребятам, что тогда увидел, и они прожили спокойно свои жизни и умерли своими смертями, не задаваясь глупыми вопросами и не мучаясь мнимыми проблемами.
– А что же это было такое? – спросил я. – Видение?
– Э-э, нет. У меня не бывает галлюцинаций и грёз. То, что я пережил в этом лесу, случилось на самом деле. И только одно событие могло стать причиной тому, что все мы, весь наш отряд, не остались там кормить червей.
– Корректоры? – спросил я.
Старик улыбнулся.
– Когда они появляются, постоянно происходит какая-то мелкая хрень, время местами растягивается или сжимается. День, когда мы попали в засаду, стал днём величайшего позора и величайшего триумфа корректоров. Знаешь, какая это была дата?
– Какая?
– Двадцатое июля тысяча девятьсот сорок четвёртого года. Ты ведь знаешь, что произошло в этот день?
Я откинулся на спинку лавки.
– Хм… покушение на Гитлера? Заговор двадцатого июля. Это общеизвестный факт, это во всех учебниках написано.
