Однажды, возвращаясь после очередной неудачной попытки устроиться, я почувствовал раздражение и жажду и зашел в грязноватый стеклянный павильон, где торговали скверным разбавленным пивом. Должен сказать, что моральное мое состояние было очень низким, и от сведения счетов с жизнью меня удерживало разве что природное упрямство. Не исключаю, что подсознательная суицидальность толкала меня блуждать ночами по темным пустынным местам и даже задирать всяческих неприятных типов, как ни парадоксально, это всегда кончалось ничем.
Меня обходили стороной — или опасливо, или как бы не замечая. Вот и сейчас: я взял поллитровую банку неприятно пахнущей буроватой жидкости и пригубил ее, не отходя от стойки, с единственным намерением сказать: «Кажется, это пиво уже кто-то пил!» — и выплеснуть дрянь в лицо продавцу, одутловатому парню в пятнистом переднике. Я чувствовал, что мне нужно получить по морде, чтобы на что-то решиться. Я уже почти размахнулся, как меня хлопнули сзади по плечу, и знакомый голос проорал:
— Стрельцов! Иван Петрович! Какими судьбами!
Я оглянулся. Это был доктор Колесников, бывший мой преподаватель на курсах переподготовки, пьяница и виртуозный матерщинник, но невропатолог милостью Божией, я многому научился именно у него. Сейчас я сразу обратил внимание на его руки, серые от въевшейся грязи и растрескавшиеся — руки слесаря, а не врача.
— Я вас не сразу и узнал, голубчик! — продолжал он. — Болеете, очевидно?
— Здравствуйте, Николай Игнатьевич! — я искренне обрадовался ему и сразу позабыл обо всех своих неприятных планах. — Я вообще удивляюсь, что вы меня узнали!
— Не забываю никого, — сказал он чуть даже обиженно. — Эйдетическая память. Так что с вами стряслось? Чем занимаетесь?
— Ищу работу по силам, — сказал я. — Полную нагрузку пока не потяну, на инвалидность не хочу, а найти что-нибудь легкое не могу. Да и угол где-нибудь снять не мешало.
— Демобилизовались?
— Вчистую.
— Ранение, заболевание?
— И то, и другое.
— Ясно. Знаете, Иван Петрович, если не торопитесь, то нет ли у вас желания взять бутылочку и посидеть с большим комфортом? Я живу вон там, через пустырь.
— С радостью бы, Николай Игнатьевич, — сказал я, — да вот беда, печенка все еще висит по самую подвздошную. Пиво туда-сюда, а крепкого не могу, сразу умирать начинаю.
— Жаль, жаль! А знаете, Ваня, мне в голову пришла одна мысль. Не удивляйтесь, такое иной раз случается. Есть у меня один приятель, человек довольно странный, который мог бы вам помочь. Он занимается какими-то потусторонними исследованиями, и ему нужен непредвзятый психиатр. Он обратился ко мне, но я занят сейчас другими делами. Кроме того, он живет практически один в пятикомнатной квартире и вполне мог бы решить вашу жилищную проблему. Хотите познакомиться? В конце концов, вы не теряете ничего!
— Но это же не заработок!
— Как же не заработок? Очень даже заработок. Кроме того, он имеет какие-то связи в МВД, так что вам вполне могут вернуть погоны. Капитан?
— Майор.
— Тогда поехали, товарищ майор.
— Прямо сейчас?
— А чего тянуть?
И мы поехали, бросив на столе недопитое пиво.
Странный человек (звали его Кристофор Мартович Вулич) жил в районе Сухаревки, в переулке с хорошим названием Последний. Дверь парадной выходила прямо в воротную арку, и ступеньки вели не вверх, как обычно, а вниз.
И лестница, и пол были дощатые. Пахло кошками. На первом этаже висели почтовые ящики, многократно горевшие — четыре штуки, — и выходила одна-единственная дверь, обитая изодранным черным дерматином. Чем исписаны стены, я в тот раз не прочитал, но впоследствии имел удовольствие многократно изучать и даже конспектировать эти граффити.
Мой провожатый толкнул дверь, и мы вошли. На месте дверного замка зияла яма, заткнутая свернутой газетой. В прихожей было полутемно, на вешалке топорщилась груда неопределенной одежды, а из глубины квартиры доносился негромкий, но невыносимо-пронзительный скрежет, в котором я не без труда опознал звук какого-то духового инструмента.
Должен сказать, что в то время я не испытывал ни малейшего почтения к джазу, а также просто не переносил громкие звуки вне зависимости от их происхождения.
— О, нет, — сказал я, но Николай Игнатьевич уже позвал:
— Крис! Крис! Иди сюда, я привел тебе хорошего психиатра!
Скрежет сменился всхлипом облегчения, и терзаемый инструмент замолк. Послышались быстрые легкие шаги, и откуда-то сбоку возник высокий носатый парень в просторной серой кофте, драных вельветовых штанах и босиком. Длинные прямые волосы перехватывала пестрая вязаная лента. В руках он держал альт-саксофон. Впрочем, название инструмента я узнал потом. В тот день я еще не умел отличить саксофон от кларнета:
— А, — сказал он. — Еще и афганец. Это хорошо. Пошли, продолжим. У меня пльзенское, бутылочное. Зачем травиться?
Только вот что: я хочу сразу узнать, не имеете ли вы обыкновения в пьяном виде рвать на груди тельняшку и спрашивать, где я, сука, был, когда вы загибались под Кандагаром?
Мой новый знакомец, Крис, действительно был личностью неординарной. С виду он казался моим ровесником — на деле же был на десять лет старше. Самим своим существованием он отвергал множество психологических и психиатрических постулатов, и к концу первой недели нашего общения (уже вечером я перебрался жить к нему в небольшую угловую комнатку) я усомнился вообще во всем, включая самою реальность окружающего мира. Сам себя он называл гиперпатом — то есть человеком с экстраординарно повышенным восприятием. Например, он не читал мыслей, но по виду, движениям, дыханию человека мог мгновенно составить о нем глубокое и достаточно точное представление.
При этом он не отдавал себе отчета, как именно он это делает. Все попытки пошагового самоанализа тут же приводили к утрате самой этой способности (собственно, для проведения подспудного анализа со стороны ему и потребовался психолог, скажу сразу, чтобы не возвращаться более: все достаточно длительные и упорные усилия хоть както объяснить, каким именно путем мой друг приходит к тем или иным выводам, окончились ничем, и с этим мы в конце концов смирились). Он узнавал все завтрашние новости, просто проехав две-три остановки в троллейбусе. Он находил спрятанные или потерянные предметы, просто прогуливаясь или даже сидя на скамейке в каких-то излюбленных точках: на Чистых прудах, например, или в Нескучном саду, или в скверике на Тверском, что напротив культового кафе «Лупа» (то есть «Лира», конечно) — несколькими годами позже там воздвигли «Макдональдс» с афедрональным символом на крыше, Криса, таким образом, привлекали именно людные и довольно шумные места. Иногда, в активной фазе существования, он пешком накручивал по Москве километров тридцать пять — сорок. Бывали, однако, времена, когда он не вставал с койки, пил водку из горлышка, переходил с обычной своей ханки на табак. В такие дни я старался уйти: он начинал терзать саксофон, и звуки эти могли довести до другоубийства куда более стойкую натуру, чем я тогдашний.
