— Но ты не любишь садовничать. Я помню это еще по старым временам. — Неизъяснимая нежность к старому другу, с которым столько пережито, внезапно накатилась на Фурье. Он заглушил в себе это чувство и произнес хладнокровно. — И ты любишь демократический строй, но никогда не интересовался грязной работой по поддержанию его. Сейчас время ухаживать за ростками. Если мы промедлим, будет слишком поздно: привычка к правлению твердой руки слишком укрепится.
— Сейчас время также и оставаться в живых. Просто оставаться в живых, больше ничего.
— Жако, я не обвиняю тебя в консерватизме. Ты просто сентиментален: ты видишь ребенка с животом, бурчащим от голода, дома, помеченные крестом — отметкой Черной Смерти; и тебя слишком переполняет жалость для того, чтобы думать. Мы… Я, профессор Валти, остальные… настолько холоднокровны, что готовы пожертвовать еще несколькими тысячами жизней, пренебрегая сиюминутными нуждами, во имя спасения всего человечества пятнадцатью годами позже.
— Ты можешь быть прав, — сказал Рейнач. — Это я по поводу вашей холодной крови. — Его голос был так тих, что дождь почти заглушал его.
Фурье снова украдкой глянул в окно. Это все заняло больше времени, чем он предполагал. Он произнес невнятно и торопливо;
— Относительно сегодняшних проблем — как там насчет Паппаса?
— Мне он тоже не нравится. Я знаю, так же как и ты, что Паппас — убийца-коммунист, которого ненавидят его же собственные люди. Но, черт побери, парень, ты же понимаешь — крысы не только воруют еду и грызут лица спящих детей. Разве ты не знаешь, что они разносят чуму? И Паппас предложил услуги единственного в Евразии эффективного подразделения по уничтожению крыс. За это он просит всего лишь признания его Македонского Свободного Государства и утвердить его в должности члена нашего Совета.
— Слишком большая цена, — произнес Фурье, — через два или три года мы справимся с крысами и сами.
— И следовательно?..
— Следовательно, мы должны надеяться на то, что никто из тех, кого мы любим, не заболеет.
Рейнач безрадостно улыбнулся.
— Так не пойдет, — сказал он. — Я не могу с этим согласиться. Если подразделение Паппаса поможет нам, мы сможем сберечь целый год, сотни тысяч жизней…
— И пожертвовать сотнями миллионов жизней в будущем.
— Ты преувеличиваешь. Одна маленькая провинция, такая как Македония?
— Один очень большой прецедент, — сказал Фурье. — Мы не должны признавать законность права на власть даже самого мелкого князька. Если мы признаем его, — он поднял волосатую руку и стал загибать пальцы, — мы признаем: право на существование диктата любой идеологии, которое, будучи провозглашено, означает войну, войну и снова войну; право на существование фатально скомпрометированного принципа неограниченного национального суверенитета; независимость Греции, которая, совершенно очевидно, потребует того же; напряженность на Ближнем Востоке, которая уже существует; следовательно, войну между нами и арабами, так как нам НУЖНА нефть; кресло Совета для умного и бесчестного человека, который, совершенно очевидно, начнет интриговать против тебя — НЕТ!
— Ты теоретизируешь о завтрашнем дне, — сказал Рейнач. — А крысы существуют сейчас. И что, по-твоему, я должен сейчас делать?
— Отклонить предложение. Позволь мне поднять бригаду внизу. Мы сможем отправить Паппаса в ад… прежде чем он станет слишком силен.
Рейнач покачал головой.
— И кто же из нас поджигатель войны? — сказал он со смешком.
— Я никогда не отрицал того, что нам еще придется много воевать, — сказал Фурье. В его голосе звучала грусть — он видел слишком много людей, погибших на войне. — Я только хочу быть уверен, что это будет служить конечной цели, что больше никогда не будет мировой войны. Чтобы моим детям и внукам не пришлось воевать вообще.
— И Валти со своими уравнениями видит путь к этому? — тихо спросил Рейнач.
— Ну, он показывает, как сделать его достаточно вероятным.
— Извини, Этьен. — Рейнач покачал головой. — Просто не могу поверить в это. Превратить человеческое общество в… как же это слово?., потенциальное поле и производить над ним операции символической логики — это слишком отдаленно. Я здесь, во плоти — сколько ее во мне осталось на этой нашей диете — не набор символов, написанных бандой длинноволосых теоретиков.
— Похожая банда открыла атомную энергию, — сказал Фурье. — Да, наука Валти молода. Но в определенных пределах она работает. Если бы ты просто изучил…
— У меня слишком много другой работы. — Рейнач пожал плечами. На его лице появилось холодное выражение. — Мы потратили больше времени, чем я мог себе это позволить. Что твоя группа генералов хочет от меня?
Фурье ответил ему в манере, которая, он знал, всегда нравилась его старому другу — честно и прямо.
— Мы требуем твоей отставки. Разумеется, ты сохранишь кресло члена Совета, но профессор Валти получит его тоже, и мы немедленно проведем необходимые нам реформы. Мы сделаем официальное обещание ввести конституционное правление и распустить военное правительство в течение года.
Он наклонил голову и посмотрел на часы. Осталось полторы минуты.
— Нет, — сказал Рейнач.
— Но…
— Молчать! — Жако поднялся. В свете единственной лампы он отбрасывал громадную тень на пыльный книжный шкаф. — Ты думаешь, я не видел приближения этого? Как ты думаешь, почему я принимаю только одного человека и предварительно обезоружил его? Черт бы побрал ваших генералов! Обыкновенные люди знают меня, они знают, что я забочусь о них, и черт бы побрал ваше туманное будущее! Мы встретим будущее, когда оно придет.
— Это то, что всегда делал человек, — сказал Фурье. Он говорил как проситель. — Именно из-за этого человечество всегда двигалось от одной катастрофы к другой. Это может быть нашим последним шансом все изменить.
Рейнач начал ходить взад-вперед вокруг стола.
— Ты думаешь, я люблю эту дрянную работу? — произнес он. — Просто так получилось, что никто, кроме меня, не способен ее сделать.
— Итак, теперь ты незаменимый человек, — прошептал Фурье. — Я надеялся, что ты избежал подобного самомнения.
— Иди домой, Этьен, — остановил его Рейнач, и мягкость вернулась к нему. — Иди и скажи им, что я не буду использовать это против них. Вы имели право выдвинуть это требование. Что ж, оно было выдвинуто — и отклонено. — Он задумчиво кивнул сам себе, — мы должны сделать некоторые изменения в нашей организации. Я не хочу быть диктатором, но…
Час ноль. Фурье почувствовал, что очень устал.
