- Но как я сделаю это? Я ей совсем не нужен. Для нее я умер.
- А ты изменись.
- Я думал об этом. Но как же я изменюсь? Ей нужен сильный, волевой мужчина с широкими плечами и стальным взглядом. А я...
- Опять "я". Отстранись немного от себя, от своего нытья и давай метаморфируй.
- Чего? - не понял Климов.
- Изменяйся, говорю. Всего-навсего. Это же так просто.
- Может, для тебя просто, - засомневался Климов, - а я не умею.
- Захочешь - изменишься, - твердо сказал сосед и громко высморкался. Было бы желание. Если, конечно, ты считаешь, что все дело во внешности. Это вообще - раз плюнуть.
- Не смогу, - сказал Климов, морщась.
- Еще бы! Ты даже анальгин взять ленишься. Предпочитаешь страдать. Ну-ка, вставай, тебе говорю!
- Не кричи на меня, - сказал Климов, но все же встал.
- Ты ведь раб по своей натуре.
- Опять ты за свое. Я - свободный человек.
- Раньше ты был рабом у жены, а теперь у самого себя.
- У меня есть свобода выбора, - заспорил Климов, запивая таблетку.
- Вот потому ты и не свободен! - позлорадствовал сосед. - Свобода выбора уже является несвободой вообще.
- Нелогично.
- Еще как логично! Диалектика, мужичок, диалектика. Сильная штука.
- Ты облака выстирал? - спросил зло Климов.
- Выстирал. А ты хочешь в гости зайти?
- Хочу!
- А меня нет дома. Я ушел в магазин за хлебом. Вот так-то. Клизма...
- Глупый ты, - сказал Климов. - А еще Бог...
Пришла Люся. Она заставила его поесть, почти насильно одела и вывела на улицу. Взяв под руку, она болтала о пустяках, рассказывала об очередных похождениях Терентьева, о том, что погода в октябре стоит на удивление сухая и теплая, а на юге сейчас и подавно тепло. И еще о том, что в детстве она любила собирать гербарий из сухих листьев. Климову было неинтересно слушать ее, он молча кивал головой и думал о том, что его жена никогда не болтала понапрасну и вообще чаще молчала, а если и говорила что-нибудь, то взвешивая слова, правильно строя фразы, спокойно и красиво.
"Да, - подумал Климов, - лучше ее не бывает и быть не может". И глубоко вздохнул.
- Вечером мы пойдем в бар, - сказала Люся решительным тоном.
Климов снова вздохнул и покорно согласился. Ему было все равно. Он привычно положился на волю женщины. Так было легче, не надо было решать самому сотни малых проблем. Женщина знает, женщина умеет, женщина решит. А он - ребенок, дитя, почти что ангел в своей бесплотности и покорности.
- У меня нет чистой рубашки, - тихо сказал он. - И стирального порошка тоже нет.
- Ну, Климов! - осуждающе сказала она. - Не мне же стирать твои рубашки.
Они долго гуляли, заходили в магазины, она выбирала, он платил, потом зашли в кино и смотрели, как люди, получив свою пулю, умирают мгновенно и беспечно, словно бы смерть для них такое же привычное дело, как сон и еда.
Вечером они пошли в бар. Климов был гладко выбрит, галстук завязан безукоризненно, туфли начищены. Он нравился самому себе, и остальное его не интересовало.
Перед сном она попросила показать фотографии жены и детей. Он слегка перепил в баре и долго копался в альбомах и папках.
- Не знаю, - сказал он. - Куда-то делись.
- Она подала на алименты? - спросила Люся, надевая принесенный из дома халатик.
- Отказалась. И вообще она забыла меня.
- Ну и дура, - сказала Люся. - Ну и хорошо, что дура. Забудь и ты. А фотографии найди. Мне интересно.
На другой день была суббота, и Люся заставила его заниматься стиркой, уборкой, сама же быстро перезнакомилась с соседями, которых Климов едва помнил в лицо, и казалось временами, что он с Люсей живет уже много лет, но Климов отгонял эту мысль и все чаще его раздражала та или иная черта в ней, не сходная с его женой.
С тоской занимаясь непривычной работой, Климов вспоминал о том благословенном времени, когда все это было далеко от него, и если он что-нибудь делал, то так нарочито неумело, что жена молча отстраняла его и заканчивала сама. Он знал, что она презирает его за эту слабость, но противиться ей не умел да и не хотел.
"Одна жизнь, - думал он, неловко выжимая белье, - одна судьба, одна женщина. Судьба должна быть прямой линией, это и есть счастье. Для чего мне эта женщина, если нет моей, единственной?"
Вечером Люся сидела перед зеркалом и причесывалась. Потом она смывала тушь и тени, стирала помаду - лицо ее изменялось, и становилось видно, что ей давно за тридцать, что она устала и, быть может, больна, и к Климову пришло недоумение: что делает здесь эта женщина? Вот пришел к нему в дом чужой человек, непрошеный, незваный, покрикивает на него, заставляет спать на полу, а сам, как хозяин, расположился перед его зеркалом, призванным отражать только самого Климова, и делает вид, что все здесь принадлежит ему. Климов привык говорить то, что думает, потому что к нему всегда относились, как к слабому капризному ребенку, который может позволить себе роскошь делать все, что ему вздумается. И он спросил Люсю так:
- Ты что делаешь?
- Готовлюсь ко сну, - ответила она, не оборачиваясь.
- Тебе негде спать?
Она обернулась, недоуменно посмотрела на него и пожала плечами.
- Ты как сюда попала? - спросил Климов. - Разве я тебя звал?
- Не хами, - сказала Люся. - Твои шутки не смешны.
- Я не шучу. Я не просил тебя оставаться. Ты мне мешаешь.
- Послушай, Климов, это что - твоя манера разговаривать с женщиной?
- Я хочу знать! - сказал Климов и подошел к ней, встал за ее спиной. В зеркале отражалось ее лицо, а своего он не видел.
- Что ты хочешь знать? - спросила она, перебирая бигуди. Пальцы ее подрагивали.
- Почему ты пришла ко мне? Почему ты не уходишь к себе?
- Скотина! - выкрикнула она и, поднявшись, запустила в него белым цилиндриком.
Лицо ее побледнело, покрылось красными пятнами, и от этого она стала совсем некрасивой. Жена Климова никогда не закатывала истерик, и он даже растерялся немного.
- Ты чего? - спросил он, поднимая рассыпанные бигуди. - Я же хотел спросить.
- Это называется спросить? - срывающимся голосом сказала она. - Я пришла к тебе, я выходила тебя, я отдалась тебе, и этого мало? Ты еще хочешь поиздеваться надо мной, да? Унизить меня за мое же добро?
- Я тебя не просил об этом.
- Негодяй! Неблагодарная скотина!
И непоследовательно разрыдалась. Ни мать, ни жена Климова не умели плакать. Даже дети его только в младенчестве кривили рты капризным плачем, а повзрослев, замыкались в своей обиде и молчали. Из всех близких Климову людей плакал он сам и поэтому не знал, что делать теперь - накричать на нее или пожалеть. Он смотрел на Люсю, на ее искаженную бигудями, ставшую неожиданно маленькой голову, на большие руки, закрывающие лицо, но не испытывал к ней жалости. Она раздражала его. Люся плакала некрасиво, всхлипывая и шмыгая носом, изредка судорожно вдыхала воздух сквозь полусжатые губы, и получалось не то повизгивание, не то поскуливание. Было поздно, выгонять ее из дома казалось несправедливым и жестоким, но оставаться с ней в одной комнате тоже не хотелось, и он сказал так:
