— О! Очнулся! Как это тебя так угораздило, леопард? — оторвался от газеты сосед у окна. Ха! Если бы я сам знал! Помню — велосипед там был. А леопарда я и вправду сильно напоминал, багрово-зелёного. Большими пятнами марганцовки и зелёнки. Скосив глаза, я попытался глянуть на своё лицо. То, что я увидел, тоже было зелёное. Джунгли зовут.
— Доброе утро. А правда, как это я так?
— Профессиональная травма. — Сказал, входя в палату, невысокий мощный грузин с добрыми глазами. Рука в перманентном гипсовом приветствии. — Скажи им, чтобы оформляли несчастный случай на производстве, будут юлить — настаивай, а то потом намучаешься. Хорошо? — он одной рукой подсмыкнул штаны и сел на вторую кровать у окна. На третьей кровати, справа от меня, лежал благообразный безмолвный старичок с капельницей. Хм-м… Случай на производстве…
— На производстве чего? — тупо спросил я.
— Ну, это тебе лучше знать, на производстве чего под грузовик попадают, — рассудительно изрёк грузин, — потом вспомнишь, по себе знаю. Кстати, меня зовут Малхаз, а это — Михаил Юрьевич.
Михаил Юрьевич поправил очки и чинно кивнул.
— А я Павловский. То есть Лёша. А это кто? — Скосил я глаза на старичка.
— Не знаю, — ответил Малхаз, — давно здесь лежит.
— Так, ну ладно, я здесь осмотрюсь пока. — Заключил я, начав осматриваться.
На тумбочке стояла литровая банка куриного бульона с кусочками мяса. Бабушка! Волнуется, значит. «Доведу я её до инфаркта когда-нибудь. Дурак.» - подумал я, вылавливая ложкой отбрыкивающееся мясо. Мясо было вкусно. Судя по содержимому тумбочки, здесь уже все перебывали. Книжка и шоколадка — это Миша с Таней, потому что книжка — Сэй-Сёнагон. Письмо — это Геннадич, его почерк. А вот кассеты — это точно и неопровержимо Руст, так как плейера он к ним не принёс. А спортивный костюм в ногах — это тоже моя бабушка. Вот это хорошо.
Я с трудом натянул штаны и куртку — сокамерники заинтересованно наблюдали за моими мучениями — и заглянул под кровать. Точно. Утка. Нафиг-нафиг. Пока Бог миловал, а в жизни ещё успею попользоваться. «Лучше синица в руках, чем утка под кроватью.» - Кто же так сказал? Не помню… Вообще, много чего не помню. Короче, утка отпадает, но решение надо искать. Потому что очень надо.
Значит так. Если здесь была моя бабушка, то наверняка она забыла свою трость — есть у неё такая добрая традиция. Я ещё раз тщательно огляделся. В ногах кровати была прислонена палка. Отлично, теперь и по нужде можно было, но чего-то ещё не хватало. Ну конечно! Трубка и табак обнаружились в ящике тумбочки, на трубке было несколько свежих царапин — очевидно, того же происхождения, что и мои многочисленные травмы, а табак — нераспечатанная пачка регулярной «Амфоры». Вот это действительно здорово! Джай Гуру! Это тоже, наверное, Руст постарался.
Я встал и, опершись на палку, запрыгал к двери. Господи, как всё болит! Может, это старость?
— Лёша, ты куда? — Озабоченно спросил Малхаз.
— А сортир где? — Ответил я вопросом на вопрос.
— Направо и прямо.
— Ну и я тогда направо и прямо.
— Сам дойдёшь? — Малхаз всё беспокоился.
— Да куда ж я денусь с этой подводной лодки! — я запрыгал далее.
— Если скачет, жить будет! — Хохотнул из-за кроссворда Михаил Юрьевич. Я мысленно пожелал ему Пятигорскую ссылку и Мартынова какого-нибудь: больно прыгать было.
«Или-в-лоб-шлагбаум-влепит-не-проворный-ин-валид!» — Вертелось в голове в такт шагам. Непроворный инвалид — это я. Лоб тоже мой. Пошатывало. Сестра на посту проводила меня озадаченным взглядом, — ещё бы, такая, небось, рожа! — и несмело окликнула:
— Павловский!
— Я! — подскочил я к ней. Она отшатнулась. На будущее следует учесть, что лицо у меня раскрашено в багрово-зелёный, а ещё там есть швы, синяки и шишки. Неотразимо действует на девушек.
— Ты куда?
— До ветру, а что?
— Так тебя же из кусочков склеили! Позвал бы!
— Да ладно! Не мог бы встать — не встал бы. Да и курить в палате нельзя. — Трубка была зажата у меня в зубах. В дополнение к лицу. Очаровательно меняет произношение.
— Ах, ты ещё и курить! Сдай тогда анализ мочи, раз такой отчаянный. — И она вручила мне бутылочку, из-под кетчупа, кажется. Под восхищённо-недоверчивые взгляды, отчаянно скрипя суставами, я ускакал прочь. Эх, мнё бы теперь попугая на плечо, тесак за пояс — и в Карибское Море! Хотя, нет, лучше не надо, для этого ещё и глаз выбить пришлось бы. Таким порядком я бодро ворвался в туалет, смутив робких завсегдатаев с сигаретами, и стремительно заперся в кабинке. Тут мне пришлось решить сложную техническую проблему: дело в том, что, кроме необходимости обо что-нибудь опираться, было ещё много чего, а рук у меня было полторы — на левой не был загипсован лишь мизинец. Очевидно, для того, чтобы, когда под гипсом начнёт по-настоящему чесаться, мне было что отгрызть. В муках.
Конечно же, в конце концов молодость и смекалка взяли своё, и вскоре я уже умостился на подоконнике среди разнообразно увечных аксакалов, раскуривая щедро набитую трубку. Головная боль почти прошла, остался лишь лёгкий звон в левом ухе. Я смаковал ароматный дым, и вскоре в прояснённом мозгу всплыла загадочная картинка: я мчу на велосипеде по заснеженному шоссе, и вдруг — надвигающаяся морда грузовика. Фура какая-то, то ли «Вольво», то ли «МАН». Интересно! Это что я, курьером, что ли, работал?
— Не подскажете ли, уважаемые, какое сегодня число?
— Среда! — Сообщил аксакалы после непродолжительного, но бурного совещания.
И что это мне дало? Ничего это мне не говорило. Среда. Велосипед. Грузовик. Шоссе. Работа. В сумме даёт шиш и травмы. Я вытряс трубку и направился было обратно, но в дверях на меня чуть не налетела давешняя медсестра, запыхавшаяся и раскрасневшаяся. Очень даже хорошенькая, когда перепуганная. По плечо мне девчонка.
— Павловский! Пошли, пошли! — Она дёргала меня за рукав куда-то книзу. — Там к тебе толпа целая, важные все, как гробовщики, чуть не убили меня, что тебя отпустила! — Щебетала она, а я чуть не падал, за ней поспевая.
— Да погоди, не могу я так бежать, — возмутился я, — я и хожу-то весьма приблизительно!
Она тут же сноровисто и профессионально нырнула ко мне под плечо, и так, опираясь на неё — «Кто под красным знаменем ранетый идёт,»- я и появился в дверях палаты.
У кровати полукругом стояли некие отутюженные торжественные функционеры в тёмных костюмах. Человек десять. Тихонько обсуждали что-то. Наверное, новенький гоночный велосипед, к кровати прислонённый. Оператор с камерой увидел меня первым и включил софит, бюрократы тут же взволнованно заропотали вразнобой и, обступив меня, стали так горячо поздравлять и жать мне руку, что я чуть не погиб. Ничего я не мог понять из их радостных тирад.
