Чем, однако, мы провинились перед этим старцем?
— …Исходя из сказанного, я решил осведомиться, сколько ячеек памяти занял мой рассказ. Что же выявилось? Вас интересует, что дала проверка?
Размеренный голос старика возвысился. В нем появилось нечто железобетонное — несокрушимая уверенность в своей правоте. Правоте и праве. С меня разом слетела вся одурь.
— Так вот, — в его взгляде появился оттенок подозрительности, выяснился безусловно неприглядный факт. Очень неприглядный факт. Информационная служба выдала мне справку, из которой следует, что моим мемуарам отведено… — он помедлил секунду, — ноль ячеек!
Он выждал, чтобы я осознал всю тяжесть факта, и заговорил уже с заметным волнением:
— Ноль ячеек, слышите? То есть ничего! Как это могло произойти? Как это прикажете понимать?
Понимать тут было нечего, мне все сразу стало ясно. То, что машина ничего не извлекла из его повествований, означало одно: они были пустышкой. В них отсутствовало личное, неповторимое, свежее, а была лишь банальность, которую машина отсеяла как мусор. Все оказалось мусором, все штампом, ни одной своей мысли, неподдельного чувства или хотя бы нового факта.
Теперь надо было выкручиваться — быстро, осторожно, не травмируя старика.
— Безобразие! — воскликнул я, срывая трубку интеркома. — Вы правы, вы трижды правы!
— Мне это известно, — сказал он значительно.
Последние сомнения рассеялись. Ни сейчас, ни раньше он и мысли не допускал, что его воспоминания никому не нужный набор общих мест. Его волновала только несправедливая ошибка, из-за которой человечество могло лишиться его бесценных воспоминаний. Только это! Счастливый бедняга…
Я делал вид, что проверяю и выясняю то, что выяснения не требовало, а он тем временем с пафосом говорил:
— Человек — это звучит гордо! — говорил он, назидательно подняв палец. — Замечательные слова, которые всем необходимо иметь в виду, особенно вам, тем, кто имеет дело с сохранением духовных ценностей. Любая честно и ответственно, пусть скромно, но с пользой прожитая жизнь достойна уважения и памяти. Это говорю не я, это говорит общество, ради процветания которого такие, как я, скромные труженики, работали не покладая рук…
Все верно. Нет неинтересных судеб, и с каждым человеком от нас уходит вселенная. Но… Вот этого я не мог ему сказать. Я не мог ему сказать, что вся его речь, а значит, и мышление давно окаменели. Что и свою жизнь он рассказывал, привычно изымая "все несоответствующее", сколько-нибудь оригинальное. А оно в нем, конечно, было когда-то, его память могла хранить что-то неповторимое, но теперь бесполезно стучаться и звать. Погребено, опечатано, погибло!
— Так оно и есть: ошибка, — сказал я, положив трубку. — Сбой, маленькая техническая неисправность, которые, к сожалению, еще случаются. Мы просим извинить нас, мы примем все меры…
— Будете повторно записывать?
— Разумеется! Немедленно, если, конечно, вы…
— Да. Хотя это сопряжено с новыми затратами времени и сил, которые по вашей халатности заметно убыли…
Я молчал, изображая сокрушенное раскаяние. Было трудно, все-таки я не актер. Противно, мерзко говорить неправду, но другого выхода я не видел. Правда его возмутит, оскорбит, не поверит он ей, сочтет за недоброжелательство, клевету. А если вдруг поверит… Нет, только не это! Прозреть к концу жизни, убедиться, что думал не сам и чувствовал по шаблону, не дал людям ничего своего, а может быть, того хуже — мешал им, как устаревший параграф. Нет, нет! Зачем омрачать последние стариковские годы?
К счастью, прозрение ему не грозило. Отчитав меня, он встал, я тоже, чтобы проводить его, но он задержался посередине ковра и, широко расставив прямые ноги, заговорил снова. Я слушал, чувствуя, как деревенеют мышцы лица.
Самое трудное было впереди. Нужно было придумать, как обмануть его, когда он снова проконтролирует (а он проконтролирует!), сколько же ячеек памяти заняли его воспоминания. Не знаю, что бы я отдал, лишь бы ячейки заполнились. Но этого не произойдет. Ноль, опять будет ноль. Потому что машина уже в первый раз сделала все, что могла. А может она немало. Она не просто записывает рассказ, она, как самый блистательный репортер, способна разговорить неподатливого собеседника, и, если ей не удалось извлечь из старика даже крупицу нужного, значит, дело безнадежное.
— Я был современником Гагарина! — объявил он мне, стоя в дверях. — Я все помню, как сейчас. Я был современником великих строек! Я присутствовал… Я был…
Вот именно. Он был.
Когда за ним наконец закрылась дверь, я в изнеможении повалился в кресло. И подумал, что когда придет мой черед рассказывать жизнь, то решусь ли я узнать, сколько ячеек досталось мне?
Нет. Никогда.
С профессиональной точки зрения Анджею Волчеку повезло невероятно, но уравнения жизни сложней любой математики — такое везение могло обрадовать разве что закоренелого себялюбца.
К спутникам Юпитера Анджей отправился с надеждой написать серию добротных очерков об исследователях галилеевых лун, не более. Рейсовик благополучно доставил его на региональную базу «ЮП-12», откуда он с оказией собирался стартовать на Ганимед. Оказия после нескольких досадных задержек представилась, но вылететь Анджею так и не довелось, ибо часа за два до старта на Ганимеде вспыхнула эпидемия.
Точно влажная и мохнатая лапа прошла по спине Анджея, когда до него дошел смысл известия. Ведь это надо же, он вполне мог быть сейчас там, а не здесь!
При мысли, чего он избежал, его охватило радостное и тревожное возбуждение, которое ему самому показалось постыдным, но с которым он ничего не мог поделать. К счастью, он был просто обязан немедленно дать репортаж о случившемся, и профессиональные заботы оттеснили его личные переживания. Чтобы добыть информацию на базе, которая выглядела как встревоженный муравейник, потребовалась вся его хватка и тот беззастенчивый напор, который столь неприятен в журналистах, хотя он порой необходим им так же, как умение писать.
Вскоре на Землю ушел первый его репортаж.
"Их шестеро. Их имена знает теперь весь мир, и сколь удручающа причина этого!
Несколько часов назад, когда я разговаривал с ними по стерео насчет посещения их станции, они улыбались, шутили и обещали угостить меня таким "ганимедским зельем", которое сразу вышибет из меня дух суетности и обратит к вечному, исследованию Ганимеда то есть… Сейчас они не в силах пошевелиться.
Никто не ожидал трагедии, хотя, конечно, теперь может объявиться какой-нибудь биолог с толстым томом своих трудов и обличающими словами: "Я это предвидел!"
