Наконец я прикрепил к крылу линь и соскользнул на землю. Вот они, первые шаги по поверхности другой планеты — по сухой красноватой грязи, пористой, словно губка. Лава, изъеденная кислотами? При таком давлении и температуре коррозии подвержено все что угодно. Будь на мне более легкий костюмчик, я, наверное, еще долго бродил бы возле корабля, пытаясь увидеть как можно больше, но помимо дикой жары на меня давили шестьдесят килограммов скафандра… Поэтому я взял в нескольких местах пробы почвы и вскарабкался по линю обратно на крыло.
Оно было ужасно скользким — несмотря на магнитные подошвы. Если бы рыцарям, облаченным в доспехи, нужно было сражаться помимо сарацин еще и с собственными магнитными подошвами — черта с два они отвоевали бы гроб господень! Я исчерпал весь свой богатый запас ругательств, пока произвел поверхностный осмотр корабля.
Ни крыло, ни фюзеляж не носили признаков повреждения. Значит, вовсе не шальной метеорит перебил контакты Эрика с его чувствительными окончаниями. К тому времени, как проверка панелей была закончена, я проникся страстным сочувствием к цыплятам гриль и почти убедился в правильности своего диагноза. На каждом крыле находилось по четыре проверочные панели: одна — на фюзеляже, две — в хвостовой части стабилизатора, а четвертая — на самой турбине. Все они держались на утопленных в корпус болтах и выходили на узлы электрической системы корабля. Размыкая, а затем вновь соединяя контакты в панелях и интересуясь реакциями Эрика, я установил, что его чувствительность прекращалась где-то между второй и третьей контрольными панелями. Примерно так же дело обстояло с левым крылом.
Убедившись в своей правоте, я еще минут десять торчал снаружи, обливаясь потом и размышляя, как рассказать обо всем напарнику.
— Поговорить по душам? — удивленно переспросил Эрик. — А ты уверен, что сейчас подходящее для этого время? Может, лучше поболтаем по дороге домой?
— Нет, этот разговор не терпит отлагательства. Скажи, ты не заметил чего-нибудь в свой телеглаз? Чего-нибудь такого, что ускользнуло от меня?
— Нет. Иначе я дал бы тебе знать.
— Отлично. А теперь слушай. Поломка в твоих цепях не внутренняя, ведь ты чувствуешь все до второй контрольной панели. Она и не наружная, потому что нет никаких свидетельств повреждения. Значит, неисправность может быть только в одном месте…
— Так-так.
Эрик, видно, заподозрил неладное — его голос опять зазвучал раздражающе монотонно. Но отступать было некуда. Я облизнул губы и продолжал:
— Подумай сам — почему у тебя парализовало обе турбины? Как они могли сломаться одновременно? А теперь вспомни, что на корабле есть только одно место, где их цепи соединяются.
— Да. Они соединяются через мой мозг. Значит, ты думаешь, что неисправная деталь — это я?
Черт! Я даже не предполагал, что разговор получится настолько трудным.
— Ты вовсе не механическая деталь, Эрик. Если с тобой что-то неладно, значит, дело или в медицине, или в психологии. Но по медицинской части мы все проверили, значит…
— Значит, крыша поехала… — медленно проговорил Эрик. — Приятно хотя бы то, что тебя считают человеком.
— Полагаю, здесь типичная «курковая» анестезия. Ну же, ведь ты сам когда-то слушал курс прикладной психологии и должен помнить все не хуже меня! Солдат, которому слишком часто приходилось убивать, внезапно может обнаружить, что он больше не чувствует правого указательного пальца или даже всей ладони. Разве это не твой случай?
— Так-так.
— Конечно, я не считаю тебя машиной, Эрик, но сейчас важнее то, что ты сам не считаешь себя ею…
— Так-так.
— Перестань «так-такать» и выслушай до конца! Признайся, ведь ты никогда по-настоящему не верил, что каждая часть нашего корабля — часть тебя самого? Это и справедливо, и разумно. Каждый раз, когда корабль модернизируют, ты получаешь новый набор частей — и хорошо, что не думаешь об изменении модели, как о серии ампутаций…
Я несколько раз отрепетировал эту речь про себя, но теперь мне казалось, что она звучит на редкость фальшиво. По-видимому, я старался вложить в свои слова как можно больше убеждения и чувства. Хуже всего было то, что Эрик слушал, почти не перебивая. Было бы легче, если бы он спорил, возражал или возмущался!
— И… И… Гм… О чем это я? Ну да! Короче — причина неполадки в том, что ты подсознательно перестал верить, будто можешь ощущать турбины частью своего организма. Вот потому тебе и кажется, что ты их больше не чувствуешь.
Заготовленная речь кончилась. Я замолчал и принялся ждать взрыва.
— Неплохая теория, — проговорил Эрик.
Я с трудом поверил своим ушам.
— Значит, ты со мной согласен?
— Этого я не говорил. Всего лишь выслушал твою версию — а теперь ты послушай мою. Мне кажется, ты выдумал всю эту белиберду, чтобы снять с себя ответственность и переложить проблему на мои плечи… Насчет плеч, напарник, я выразился фигурально.
— Какая ерунда…
— Заткнись. Когда мне понадобится психоаналитик или психиатр, ты узнаешь об этом первым, обещаю. А сейчас напряги свое бурное воображение и представь, что проблема вызвана все же механическим повреждением. Надеюсь, это не труднее, чем увидеть проплывающую за иллюминатором жареную рыбу?
— Но я же все прове…
— Я сказал — заткнись! Ты не господь бог, мистер Почемучка, и не мог проверить абсолютно все. Наверняка ты что-то упустил, а я не могу обойти самого себя кругом, чтобы самолично провести проверку. Лучше сделать еще одну попытку, не то мы застрянем здесь навечно, понял?
— Да, сэр.
— Поспи несколько часов и принимайся за дело.
— Слушаюсь, сэр!
Я повалился на койку, закрыл глаза и постарался перестать злиться.
За пять лет, что мы летали с Эриком Донованом, то была наша первая серьезная размолвка. Думаете, я с легкостью смог назвать своего напарника сумасшедшим? Ничуть! Но я не сомневался в собственной правоте.
Блоки химического контроля предохраняли Эрика от безумия вроде шизофрении, и создатели первого в мире очеловеченного корабля предполагали, что поэтому их детище всегда будет нормальным. Но какой контроль предохранит человеческий мозг от рождающихся в нем образов?
Пять лет назад после аварии от пилота Эрика Донована не осталось ничего, кроме неповрежденной центральной нервной системы и гипофиза.
«Мы отрегулируем состав его крови, — говорили создатели корабля, — и он всегда будет спокоен, хладнокровен и сдержан. Никакой паники, никаких колебаний или сомнений!»
В первый же год наших совместных полетов я понял, насколько эти придурки ошиблись. Эрику не нужны были адреналиновые железы, чтобы бояться смерти: его эмоциональные реакции установились задолго до того дня, как он попытался посадить свой корабль, не имея радара. И он вовсе не нуждался в дополнительных «протезах», чтобы сохранить чувство юмора и быть отличным напарником в длинных рейсах. Пять лет мы жили душа в душу, а вот теперь в его душе что-то разладилось, но он упорно не хочет в это верить.
