6.
Вот так они и жили.
Пять - семь дней стадо паслось в одном месте, а когда олешки поедали в округе все грибы, травы и зеленые листья, Иван Ефремович менял место стойбища, выбирал другое, порой в двух-трех днях пути.
Борис Васильевич смирился с тем, что раньше конца октября он в Ленинград не попадет и даже был рад отдохнуть три месяца от суетной жизни большого города, от дурманящего, как наркота, застольного трепа Кронида Собакина, от вечной обязанности терпеть чужую ложь, самому врать и халтурить.
"Хорошо быть чукчей, - рассуждал про себя Борис Васильевич. - Паси олешек, жги гнилушки, следи за стельными важенками и врать никому не надо".
Людей они не видели уже недель пять или шесть - Борис Васильевич сбился со счета. Общение с миром им давал транзисторный приемник. Порой, когда на ленинградского инженера нахлестывала волна беспричинной тоски, он изливал свою желчь на доброго Ивана Ефремовича: заставлял его слушать передачи о нравственном совершенстве советских людей, об успешном построении развитого социалистического общества, истинной свободе творчества наших писателей, художников и ученых, о торжестве и воплощении заветных ленинских идей во всех сферах нашей жизни.
Один раз, изощряясь в садизме, он заставил бедного Ивана Ефремовича по слуху законспектировать одну из речей Генерального секретаря ЦК КПСС по поводу вручения ему очередной Звезды Героя Советского Союза, объясняя свое требование тем, что Ы-Кунг'ол хорошо работает оленеводом уже сорок пять лет, и когда его будут награждать орденом за честный труд, то он должен заранее знать, о чем принято в таких случаях говорить.
Иван Ефремович кряхтел, но конспектировал. Одна медаль - "За трудовое отличие" - у него уже была.
А орден - красивее.
Но нельзя сказать, что Борис Васильевич совсем уж подавил свободную личность Ы-Кунг'ола и заставлял его исполнять все свои прихоти; наоборот произошло распределение ролей: с утра и до вечера ленинградец беспрекословно исполнял все задания Ивана Ефремовича, пыхтел, выбивался из сил, бегая за олешками по кочкам и спотыкаясь в низком стланике. Собирал дрова и гнилушки для костров, ловил вместе с Ы-Кунг'олом рыбу, разделывал ее на юколу, развешивал тухловато воняющие тешки для вяления, - словом, честно отрабатывал зарплату младшего пастуха. Зато вечерами, у костра, первенство, по негласному договору между ними, принадлежало Борису Васильевичу.
Однажды вечером Борис Васильевич "поймал" по УКВ Ленинград; диктор сообщал утренние ленинградские новости, перечислял обычные успехи и достижения, а Борис Васильевич забеспокоился, достал из яранги свой портфель, развернул "Смену" от будущего ноября и крепко призадумался - "Где же он сейчас, сегодня, двадцать шестого августа?"
Ведь в это время он был в Ленинграде и получал разнос от начальства за то, что вовремя не сдал чертежи по энергетической установке ВПУ-ГС-112/07?! Разнос он помнил отлично, ведь он тогда обиделся на Дмитрука и хотел подать заявление по собственному желанию. Если же он раздвоился дурацкой ночью на Васильевском острове, то каким образом оба Бориса Васильевича сольются в одну личность?
Странно, очень и очень странно...
Неужели его жизненный путь разойдется с путем того Бориса Васильевича, который сейчас переминается с ноги на ногу в кабинете ведущего конструктора?
Послать самому себе в Ленинград письмо, предупредить, чтоб ни в коем случае он не пил бы с Кронидом Собакиным вечером двадцать четвертого ноября? Но он сам себе не поверит! Кто может поверить такой ерунде?! А если поверит, то куда денется он, ныне сидящий у костра Ы-Кунг'ола?!. И не получал он в то время никаких писем!
У Бориса Васильевича разболелась голова.
Звон в ушах перешел в низкое надсадное гудение, и с этим гудением показался в лощине между двух плоских сопок медленно ползущий вездеход ГАЗ-81 на гусеницах.
Пока вездеход объезжал небольшое озерко, преградившее ему прямой проезд к стойбищу, Борис Васильевич с мучительной болью в затылке припоминал какого-то бородатого ханыгу с неспокойными, бегающими глазами, который подсел к их сто лику в "Ротонде", неестественно и громко смеялся и все просил у Бориса Васильевича спичек, мол, прикурить надо, а сам не прикуривал...
Кронид сидел как раз между Борисом Васильевичем и незнакомым ханыгой, обнимал их обоих за плечи и рокочущим баском успокаивал: "Да хватит вам собачиться, ребята. Я вас обоих люблю. И тебя, Боря, и тебя, Борода, - он свел их лбами над разложенным на столе "уловом" Кости-заиньки. - Ну, успокоились? Было бы из-за чего? А то спички не поделили... Нас же рать, ребята! Нас целая рать, и потому наш лозунг - "Нас - рать!.." Давай, Борода, доставай еще фуфырь. Видишь, корешок мой на тебя обижается. Надо выпить мировую..."
Борис Васильевич поскреб подросшую бороденку и поднялся вместе с Иваном Ефремовичем навстречу подъехавшему вездеходу.
7.
Иван Ефремович, по-старчески переваливаясь с ноги на ногу, подбежал к стаду, взмахнул маутом - аркан на какую-то долю секунды застыл в воздухе черной молнией над порослью оленьих рогов, - вытащил из стада упирающуюся яловую важенку и подвел ее к стойбищу.
Из вездехода уже вылезали люди: старший зоотехник Александр Семенович, пожилой, со слезящимися глазами в дряблых кожаных мешочках и над, и под глазами; ветеринар-практикант Юра, красивый юноша лет двадцати; шофер, он же оператор кинопередвижки Семен Холуйко и лектор по внутренним и международным делам областного Дома политпросвета Андрей Андреевич Рвинов, степенный, медлительный крепыш.
Они все поочередно, по старшинству поздоровались с Иваном Ефремовичем и познакомились с Борисом Васильевичем, причем первый - Андрей Андреевич чуть замешкался и не сразу пожал протянутую Борисом руку, словно раздумывал, стоит ли ему, представителю идеологического актива, вести себя запанибрата с разными бичами, но тут же на лету сообразил, что бич-то работает в народном хозяйстве и, следовательно, уже не бич. А последний не по возрасту, по иерархии, - шофер Холуйко вдруг схватил Бориса Васильевича за грудки, поднял вверх на полметра и захохотал, довольный своей силой; "Экий ты щуплый, паря! Тебя Ванька Кунголов одним ягелем, что ли, кормит?! Ха-ха-ха!"
- Однако, почему ты Борис Самохин?
Удивился старший зоотехник Александр Семенович и полез в карман за блокнотом.
- Твоя фамилия Синяхин, Владимир Петрович Синяхин... вот записано?!
- Нет, Самохин я, Борис Васильевич. У меня паспорт есть!
Показал Борис Васильевич начальству свой паспорт.
- Меня на Синяхина в самый последний момент заменили, он ногу, кажется, сломал. Я пастухом с ноября... ой, нет, с семнадцатого июля работаю. Иван Ефремович подтвердит!
