- Зачем ты это сделала? - спросил Ретт, отбрасывая пустую чашку в сторону. Эйела испугалась, что по полу брызнут осколки, но стойкая посудина только брякнула и откатилась в угол.
- Зачем?
- Как - зачем? Ты ведь...
- Я - это другое дело, - произнес Ретт таким тоном, что Эйела как-то сразу поверила - для него это действительно другое дело. - Но теперь я у тебя в долгу. Что мне очень неприятно.
- Ты предпочел бы умереть? - съехидничала Эйела, уже догадываясь, что он ответит.
- Да. Предпочел бы.
- И что же я тебе такого сделала? - с горечью спросила Эйела. - За что ты так меня ненавидишь? За то, что спасла тебя? Или за то, что осмелилась остаться с тобой в одном городе? Или просто за то, что я женщина?
- У тебя мания величия, - ответил Ретт. - Я тебя НЕ ненавижу.
- Почему же ты тогда такой мерзавец? - вспылила Эйела, раздраженная тем, что ей никак не удавалось пробить броню этого паршивого лиига.
- Такой я есть. - Эта фраза прозвучала почти гордо, но каким-то шестым чувством Эйела ощутила за этой гордостью пустоту. - Если бы я полез в петлю - ты бы тоже меня вытаскивать стала?
- Сейчас - нет! - бросила Эйела.
- Это хорошо, - признал Ретт.
Ничего себе признание, подумала девушка. Самоубийца несчастный. Чтоб ты сдох. Зачем я только на тебя столько крови потратила.
- Ну так пойди и застрелись! Зачем ты меня спасал-то?
- Мне так захотелось, - коротко ответил Ретт.
- Вот и мне захотелось тебя из могилы вытащить! Зря, как оказалось! А теперь пошел... - И Эйела добавила наиболее гнусное из знакомых ей ругательств. Она еще никогда не произносила его вслух - при людях, во всяком случае - и теперь почти всерьез ожидала, что от этих слов грянет гром и содрогнется земля. Ретт, однако, даже не моргнул.
- Нет, - произнес он привычным терпеливо-снисходительным тоном. - Теперь я у тебя в долгу. Я делаю только то, что хочу. Но долги я должен платить. Мне казалось, что я освободился от всех старых долгов - у меня нет никого, кто мог бы прийти и потребовать, чтобы я ради него чем-то жертвовал, никого. А вот теперь явилась ты и оставила меня в долгу. Ты как коммивояжер, который всучил недотепе ненужный тому холодильник, и теперь требует выплатить по счету.
- Да пошел ты со своими счетами! - взвизгнула Эйела. - И с одиночеством своим - пошел! Мерзавец!
- Профессиональный, - подтвердил Ретт.
- Жизнь ему за холодильник! Кто ж тебя так кирпичом-то ударил, что ты от людей шарахаться начал!
И вот тут Эйела с ужасом заметила, что лицо Ретта окаменело. Раньше ей никогда не приходилось видеть ничего подобного. Веки полусмежились, щеки будто освинцовели и, потяжелев, оттекли вниз, отчего губы едва заметно разошлись.
- Да так. Одна женщина, - произнес он негромко, но очень отчетливо, встал и вышел, подобрав по дороге злополучную чашку.
Эйела колебалась секунду, плакать ей или смеяться, потом уткнулась в подушку и разрыдалась.
Голодовка и потеря крови сделали свое черное дело следующие несколько дней Эйеле пришлось провести в постели. За это время она успела раскаяться в сказанных резких словах. Конечно, ей следовало догадаться. Раньше ей никогда не приходилось видеть страдающих от несчастной любви, оттого она и оплошала. То есть, разумеется, неудачно влюбляться приходилось и ей самой, а уж о Энне и речь не идет - она, кажется, постоянно по кому-то сохнет - но все это было как бы не всерьез: этакий приятный зуд души, которую можно почесать на досуге. И, столкнувшись с настоящим чувством, Эйела растерялась.
Ретт по-прежнему приходил к ней, ухаживал, приносил еду, уносил грязные тарелки и ночные горшки. Он был все так же отстраненно вежлив, но девушка видела в нем пустоту, вскрытую ее жестокими словами. И - странное дело - раздражение, которое бывший фельдшер вызывал у нее прежде, перешло почти в восхищение. Какое, в самом деле, было у нее право лезть ему в душу? Он ей, в конце концов, жизнь спас. Могла оставить человека в покое. Так нет, полезла грязными руками.
В первый же день, когда Эйела встала с постели, она, дождавшись, пока Ретт уйдет за консервами, обшарила его комнату сверху донизу. И не нашла ничего. Совсем ничего. Ретт бережно хранил исписанные, изжеванные ручки, какие-то блокноты с заметками о прочитанных книгах, чуть ли не ветхие от старости квитанции - но ни фотографий, ни каких-либо записей о его прошлом, ни даже документов девушка не нашла. Словно Ретт Миаррах вынырнул из пустоты. Или оторвал от себя прошлое, оторвал и все ниточки отрезал, только чтобы не напоминали ему о... чем-то.
Зато нашла она блокнот. Маленький, истрепанный; половина листов отсутствовала, выдранная с мясом, оставшиеся густо исписаны размашистым почерком - строки налезали одна на другую, путались, как нити порванной паутины. Девушка попыталась прочесть: "...и темная вода встает медленно поднимаясь плавают листья и тугие желтоватые пузыри тихо лопаются в безмолвной тоске отчаяние скорбь Озеро Скорби боли в сердце при каждом порыве ветра который колышет черное зеркало воды и кто-то таится в его зазеркалье...". Она захлопнула блокнот, чувствуя, что кошмар затягивает ее. Открыла в другом месте. Везде то же самое - мучительно рваные строки, порой невообразимо банальные, но иногда - живые до ужаса, до мурашек по коже.
Вечером Ретт попросил не шарить больше в его бумагах. Там нет ничего, что он желал бы сохранить в секрете, сказал фельдшер, но некоторое уважение к личным вещам... Эйела запустила в него тарелкой. Ретт поймал и тарелку, и отправленную вслед за ней ложку; на лице его при этом появилось странное выражение - словно он получал мазохистское удовольствие от чужой неприязни.
- Послушай, - произнесла Эйела, справившись с собой, - ты мне кое-что должен.
- Что?
- Зачем ты это пишешь?
- Потому что рисовать не умею. - Исчерпывающий ответ.
- Ты мне должен рассказать о своем прошлом.
- Нет. - Это прозвучало настолько категорично, что Эйела осеклась.
- Почему?
- Потому. - И Ретт вышел.
Весь вечер Эйела измышляла способы повлиять на упрямого Ретта. Чего же он боится? Смерти чуть ли не ищет. Боли... она вспомнила, как спокойно он говорил о своей болезни. И как метался по кровати в бреду. Но что-то же напугало его в этих горячечных кошмарах, что он плакал от бессильного ужаса?
Ответ пришел к ней так внезапно, что она рассмеялась от неожиданности. А потом заснула, спокойно и тихо, до самого утра.
Утро пришло нескоро - так ей казалось, когда она валялась, изнывая от жары и бессонницы. Бледные, бессильные струйки предрассветного света только начинали сочиться в комнату, а она уже встала, оделась, привела себя в порядок, убралась, и задумалась, чем бы еще заняться, чтобы только не делать того, за что она вчера так опрометчиво взялась.
