— Я знаю, — сказала Вера из-за Федоровой спины.
— Я просто обязан арестовать всех вас, но думаю, что это совсем ненадолго. Я хотел бы, чтобы вы это поняли.
— Мы это поняли, — холодно ответил за нее Федер, а Вера Додекс промолчала. — Но неужели без ареста никак нельзя? Что мы, в конце концов, такого страшного сделали? Вы можете убедиться, что никакого ущерба планете наш пикник не нанес. Пикник, заметьте, а не пробор! Зачем же…
— Не успел нанести, — уточнил Лемой. — Не успел. Но это никакого отношения… Я ничего не могу тут поделать, вы поймите.
— Послушайте, парни, — вклинился в разговор Андрей Рогожиус с еще не иссякшей доброжелательностью. Он улыбался и поигрывал многофункциональной дубинкой, своей, как видно, любимой игрушкой. — Сейчас к проборам, сами знаете, как относятся. Нам сейчас подставляться никак нельзя, а для вас это будет просто маленькая неприятность. Мы с вами и так всяких правил понарушали — будь здоров. Нам еще шею будут мылить, вы поймите, пожалуйста, за то, что мы спустились к вам, не связавшись с базой. Вас-то мы знаем, а там будут возникать — точно будут — такие люди!
Лемой и Федер одновременно испугались и сверкнули глазами на Андрея Рогожиуса, потому что лишнее он сказал, и хором проворчали:
— Помолчал бы ты, парень…
Потом они поглядели друг на друга и озабоченно поморщились. В их действиях прослеживалась такая слаженность и синхронность, что казалось, будто кто-то дергает их за веревочки.
Федер оглянулся. Аугусто, сменивший наконец свой идиотский белый костюм и переодевшийся в рабочий куаферский комбинезон «корректор» с огромными наплечниками последней конструкции, встретил взгляд Федера с показным безразличием.
— Что-нибудь не так? — спросил Лемой, насторожившийся больше инстинктивно, чем из-за какой-то конкретной причины.
Федер пожал плечами.
— Да нет, все нормально.
А потом неожиданно, с жаром, с мольбой в голосе, даже униженной какой-то мольбой (Вера Додекс недоверчиво встрепенулась), стал просить Лемоя:
— Так, может, все-таки не надо ареста? Может, как-то договоримся? Может, оставишь нас в покое, а? А мы уберемся, честное слово, сразу же уберемся! И следа после нас на этой планете не останется — ведь ты же нас знаешь, мы не глупые туристы какие-нибудь. И никто не узнает. А, капитан?
Лемой, очень удивленный, покачал головой:
— Нет.
Он очень неловко себя чувствовал, никак не ожидая, что Федер, сам Антанас Федер, станет так унижаться из-за какого-то там ареста, который, конечно же, окажется простой формальностью, фикцией, соблюдением необходимого в существующих условиях политеса перед теми, кто в течение последних двух лет формирует общественное антикуаферское мнение, что, конечно же, закончится гигантским шумом в центральных стеклах и тихим, вежливым освобождением, потому что мало найдется в космополе, прокуратуре и Центральной пенитенциарии, что все является одной шайкой-лейкой, людей, не испытывающих к куаферам сочувствия и симпатии. И все это Федер, человек заведомо мудрый, не понимать просто не мог.
На самом-то деле, если так уж разбираться по-настоящему, его арест был не чем иным, как все той же безудержно восхваляющей рекламой — радоваться надо было этому, а не унижаться и горевать. Эта реклама, ежу понятно, очень даже скоро пригодится ему — ведь не могут же антикуисты торжествовать вечно! Он же просто на пьедестал взлетает с этим арестом, он спасибо говорить должен!
— Нет, — повторил Лемой. — Мне правда очень жаль, Федер.
Лемой подумал в этот момент — почему никто и никогда не называет его по имени — Антанасом? Почему обязательно по фамилии?
Но Федер, мудрый Федер почему-то не внял. В своем унижении он пошел еще дальше, куда дальше того, что он мог позволить себе как Федер.
Да он совсем потерял лицо!
Он, покрасневший и жутко себя стыдящийся, сказал Лемою, сказал прилюдно, что уж совсем ни в какие ворота, это выглядело как жест отчаявшегося человека, просящего в долг и точно знающего, что в долг ему не дадут.
— Мы могли бы договориться, Лемой! — И с кривой усмешкой: — Мы могли бы как-нибудь все это дело устроить. Мы могли бы вам и всем вашим людям заплатить за то, чтобы вы молчали, а? Нам очень не нужен сейчас арест. Ну Лемой!
При этом Федер с вопросительным видом обернулся через плечо к стоящему рядом куаферу, обыкновенному такому парню с тупым выражением лица и очень высоким горбом — какие-то чудные, сверхмодные у того куафера были наплечники. Сильно Лемою этот взгляд не понравился.
— Кто это, Федер? — опросил он.
— А? Этот? — Федор занервничал. — Советник мой, еще пока не очень известный, но очень талантливый. Рекомендую, проборный работник по имени Аугусто. Это… Аугусто Иваноус.
— Рад встрече. — Лемой поклонился с озабоченным видом.
Парень меньше всего был похож на куафера, даром что такие наплечники. Скорее он походил на маменькиного сынка, очень ухоженного и обожающего вешать или перепиливать кошек.
Лемою окончательно все надоело, и захотелось домой.
— Словом, ребята, — резюмировал он при полном с обеих сторон молчании. — Соберитесь тут быстро, и поехали. Все вы у меня арестованы. Мне-очень-жаль-но.
В отчаянии Федер развел руками. И вновь посмотрел на своего советника Аугусто Иваноуса. Тот утратил наконец безразличный вид и состроил мину типа «за кого ты меня принимаешь?».
Вера Додекс смотрела вбок. С презрением и гневом смотрела вбок.
Куаферы шли в вегиклы гуськом и молча — словно на поклон к какому-то святому. Наблюдая за ними, рядом с Лемоем стоял Федер.
— Ты не наденешь на нас наручники? — с надеждой в голосе спросил он.
— Зачем? — улыбнулся Лемой. — Было бы глупо.
— О Боже! — сказал Федер. — Ты с ума не сошел? Ты же нас арестовываешь! Сейчас же на всех нас надень наручники! Мало ли что!
— Глупости! — резко сказал Лемой и продолжил после паузы доверительным тоном: — Прошу тебя, Федер, не надо терять лицо.
Вот тут-то, возмутившись, Федер совершил ошибку, прекрасно зная, что совершает ошибку, — он в возмущении отвернулся и наглухо замолчал. Он просто не мог ничего с собой в тот момент поделать. Он был горд и очень высоко о себе думал.
Пройдет много лет, прежде чем он сумеет себя за это простить — странным и в то же время очень стандартным способом, каким многие себе все что хочешь прощают. Он покается. Самым искренним образом, между прочим. Он покается и скажет себе, искренне каясь: «Я был идиотом и гордецом, я непростительно упустил шанс. Снять этот груз с моей души невозможно, да и при чем тут моя душа — это всегда будет на моей совести».
