А теперь Протектор, совсем еще молодой, миссия его чисто символическая, дань каким-то древним процедурам, смотрит на меня с жутковатым интересом. И конечно, немного гордости - скорее всего, это единственный и последний Суд в его жизни. Ах, если бы знать, что ты последний споткнувшийся! К сожалению, тома "Истории Ошибок" медленно, очень медленно, но все же растут из века в век. Мы изучали их на последнем курсе, с горечью вчитываясь в сухие выводы и рекомендации, в выдержки из Белых Книг, полные отчаяния, сочившегося из скупых исповедей бывших.
Наконец с вводной частью покончено, и мы с Протектором вошли в зал суда. Огромное помещение было набито до отказа, многие сидели на полу в проходах. Ну что ж, каждый имеет право быть свидетелем редкого, но весьма поучительного зрелища. Только одному человеку запрещен вход, возможно, он будет топтаться у дверей, ждать исхода, а когда все начнут выходить, станет жадно хватать за руки, заглядывая в глаза. Ему будут неразборчиво-утешительно бормотать что-то, но вряд ли скажут сегодня...
Стойка с баскетбольным щитом сдвинута в сторону, на ее месте помост. За столом сидят трое: Ранганатан, Фалькбергет - Верховный координатор и мотиватор Синицина. За их спинами - зеленый штырь протоколиста.
Речь Председателя.
Речь Протектора.
Речь обвинителя.
Обвинитель говорит тихо, медленно выдавливая слова, но каждое слово все туже и туже закручивает во мне пружину. Я не поднимаю головы, боясь встретиться с глазами Дины. Что она здесь, в этом большом зале, я не сомневаюсь, и, возможно, где-то совсем близко.
Я отказываюсь от заключительного слова - в самом деле, что я могу сказать сейчас? Вина тяжела, и целой книги порой не хватает для оправдания самого себя.
Жду решения и вспоминаю сентябрьские встречи. Десятка собиралась у меня в Ангермюнде: разговоры до утра, воспоминания, планы, споры, а некоторые приезжали с семьями - крик, визг, кутерьма... Сентябрь! Сентябрь...
Все встают. Суд принял решение.
Утверждена формулировка обвинителя и принята Судом без изъятий и включений: "Преступная самонадеянность, повлекшая тяжкие последствия. Рекомендуемая мера - десять лет полного ограничения". Высшая мера!
Зал неслышно ахнул, тяжелый вздох колыхнул разноцветные полотнища, не убранные после спортивного праздника, - нелепые, пестрые.
Я хотел что-то сказать, но будто стальные манипуляторы плотно взяли за горло и задушили крик. Мне не хватало воздуха, сердце раскаленной ледышкой барахталось в груди.
Десять лет! Мурад этого не переживет. Как хорошо, что его нет здесь, в зале.
Десять лет. Что же, выберу подходящую планету и засяду за свою Белую Книгу. За десять лет, может, и напишу. Но Мурад... Такого сурового наказания давно не было. Конечно, вина моя велика, но ведь не было у него злого умысла, не было!
Бедный Мурад, он не выдержит! Знать, что твой Учитель, твой второй отец отбывает за тебя наказание, а ты можешь идти куда угодно и делать что хочешь... Тяжело, когда кара обрушивается на тебя, но вдвойне она страшнее, когда из-за тебя страдает другой.
Я вернусь через десять лет, когда истечет срок ограничения. Привезу книгу, в которой день за днем все будет описано, разложено, чтобы кто-нибудь потом нашел мою ошибку в воспитании и обвел ее черной линией. Я вернусь через десять лет, десять лет добровольного одиночества с редкой, раз в год, связью.
Но сколько выдержит он, Мурад, среди людей, которые изо всех сил будут вести себя так, словно ничего не произошло и он совершенно такой же, как все?
Если я все же напишу для "персоналистов" что-то вроде воспоминаний, то назову их так: "Прощай, сентябрь!.."
