— Смеетесь, что ли? — ответил вахтер. — Денег-то нет, все бумажные деньги исчезли, все до единой бумажки!
— Значит, все-таки… — я почувствовал, что бледнею. — Ну, давай тогда серебро, медяки…
— Шутите! — вахтер посмотрел на меня в упор воспаленными глазами. — Металлические деньги теперь единственная ценность. Только и остались монеты в десять и сто иен…
Я досадливо крякнул и отдал шоферу, стоявшему у меня за спиной, свои часы.
— Когда расплачусь, вернете часы, — предупредил я. — Они у меня хорошие, с календарем.
— Поднимитесь в редакцию, — сказал мне вдогонку вахтер, посмотрите, что там творится. Настоящий конец света. Что-то дальше будет?..
Когда я вошел, моим глазам открылось ужасающее зрелище.
Одни метались по комнате, как звери, попавшие в клетку, и издавали нечленораздельные звуки, другие толпились по углам, размахивали руками и, выкатывая налитые кровью глаза, ожесточенно спорили. Телефоны захлебывались. Кто-то орал в трубку и строил такие рожи, словно хотел укусить человека на другом конце провода. Кто-то всхлипывал, кто-то икал, кто-то заливался идиотским смехом. Некоторые сидели на стульях, бессмысленно уставившись в пространство. Сумасшедший дом! Содом и Гоморра!
Да, рехнулись наши сотруднички! Оно и понятно. Ведь для газетчиков вся жизнь в бумаге. Мы оживляем мертвые белые листы, и они начинают говорить. С утра до ночи мы утопаем в бумаге, и вдруг, словно по мановению волшебной палочки, она исчезает. Бесследно. Все, все исчезло — документы, рукописи, папки, словари, книги, верстки, подшивки. И бумажный хлам тоже — обрезки, забракованные статьи, валявшиеся на полу, не умещавшиеся в мусорных корзинах… Ничего нет. Только горстки пыли… На проволоке, протянутой под потолком, на электропроводах грустно висели зажимы; нечего им было больше держать, а еще недавно здесь сохли фотографии… Кто-то с остервенением швырял на пол пустые пластмассовые коробки, в которых раньше хранились рукописи.
Я стоял на пороге совершенно ошеломленный. Вдруг на меня налетел здоровенный, свирепого вида детина. Он споткнулся и больно стукнул меня.
— Гон-сан! — воскликнул я, хватая этого богатыря за руку. — Неужели все… бесследно?!
— Как видишь. Теперь — лапки кверху! — он дохнул на меня винным перегаром. — Пострадала, кажется, вся бумага — и та, что была в отделах, и запас тоже. Мы затребовали с фабрик, из аварийного фонда, но… не довезли… По дороге, в грузовиках, все превратилось в пыль.
— Но почему? — срываясь на фальцет, заорал я. — Что же это делается, а? Сам черт не разберет!
— Откуда я знаю? — ответил Гон-сан и покачнулся. — Одно только мне известно: вся бумага превратилась в пыль, в пепел… Так что нам, газетчикам, крышка…
Тут он извлек здоровенную бутыль, которую до сих пор прятал за спиной, и хлебнул прямо из горлышка. Потом поднял бутыль над головой.
— Вот, смотри, — этикетка тоже исчезла. Ни черта не разберешь, что там внутри: сакэ высшего качества или экстра, или вообще какая-нибудь дрянь…
И в наборном, и в печатном цехе, и в отделе отправки творилось нечто невообразимое. Совсем недавно люди здесь чувствовали себя, как на фронте, трудились до седьмого пота… А теперь все словно с цепи сорвались, того и гляди начнут потасовку.
Вернувшись в свой отдел, я тоже отхлебнул сакэ из какой-то бутылки и бессильно опустился на стул. Телефоны трезвонили без конца, но сотрудники не обращали на них внимания.
— Везде, везде… — бормотал один, словно в бреду.
— Как, по всей Японии? — спросил я.
— Да, по всей стране одновременно, — пробормотал он. Точнее, в течение полутора часов, с трех двадцати ночи.
— А телеграммы из-за рубежа? — спросил я. — Что говорят в иностранной редакции?
— Телетайп не работает. Пробовали на коротких волнах слушать… Кажется, во всем мире… — он схватил телефонную трубку. — Да, да! Что? Да, знаю. Что, что-о? — не дослушав, он со всего маху швырнул трубку. Она раскололась пополам.
— Объявлено осадное положение, формируется отряд самообороны, — сказал он. — Нет, подумать только, какое величайшее свинство — такое творится, а написать нельзя!
— Осадное положение?! Отряд самообороны?! Да зачем это? — изумился я.
— Ну, как зачем? Ведь ужас что творится. Начинается бунт! Толпа напала на банк. Ты только подумай, из банков исчезли все бумажные деньги. И банковые книги, и сберкнижки тоже… Магазины не продают товаров, боятся… Впрочем, все это объяснимо, было бы странно, если бы при таких обстоятельствах сохраняли спокойствие.
— А как же наше жалованье?
— Какое там еще жалованье! Тут не до этого, когда газета издохла. Тьфу ты, свинство! Нет, подумать только, теперь вся слава перейдет к работникам радио и телевидения!
— Дай-ка закурить, — попросил я.
— Пожалуйста, если ты это можешь курить, на здоровье! — он хохотнул и вытащил из кармана табачное крошево, завернутое в серебряную фольгу. — Предупреждаю, что рыскать по табачным лавкам бесполезно: все трубки распроданы… Одолжи-ка мне твой платок.
Я протянул ему свой носовой платок, и сотрудник исчез.
— Эй, кто-нибудь помнит телефон химической фирмы КК? — крикнул репортер экономической редакции, появляясь в дверях. — Я слышал, они там собирались выпускать пластмассовую бумагу. Теперь, поди, от радости до потолка прыгают. Ну, кто помнит их телефон?
— Не ори, и так тошно! Неужели у тебя не записаны номера телефонов? — нервно ответил один из сотрудников.
— Ха! Записаны! Конечно, были записаны номера. Да записная книжка-то исчезла!
— Ну, посмотри в телефонной книге.
— Поди ты… От телефонной книги осталась кучка пыли.
Он начал звонить в справочную, и, когда наконец соединили, ему ответили, что ничем помочь не могут: ведь они тоже смотрят по книгам, а книги-то исчезли.
Ну, да разве тут сразу сообразишь, что к чему… Сотрудник экономической редакции решил сам отправиться туда и выскочил из комнаты.
— Ох, уж эта репортерская жилка! — вздохнул кто-то. — Ведь знает, что писать не на чем, а все-таки побежал.
Тип, который взял у меня платок, вернулся.
— Давай мой платок! — потребовал я.
— Тю-тю… — спокойно сказал он. — Туалетная бумага тоже ведь, того, исчезла… Соображаешь?
— Эй, ребята! На телевизоре изображение появилось! — крикнул кто-то, и все мы бросились к голубому экрану.
Почему-то до этого не работали ни радио, ни телевидение. Впрочем, естественно: ведь и у них все передачи записаны на бумаге, а бумаги-то больше нет. Значит, должно было пройти некоторое время, пока они там соберутся с мыслями. Даже радиосвязь прекратилась. Говорили, что в радиоаппаратуре тоже используется бумага, правда в очень незначительных количествах. Ну, например, изоляционный фибр, бумажный конденсатор. А теперь все это тоже исчезло и аппараты вышли из строя. Надо было чем-то срочно заменить бумажные детали. Но, когда заработал телевизор, оказалось, что он онемел. Пострадали фибровые изоляторы репродукторов. Растерянный диктор, то появляясь на экране, то исчезая, смешно размахивал руками и тыкал пальцем в классную доску. Ничего не поймешь. Довольно нелепая и смешная картина. Но было не до смеха. Постепенно выяснялось, что бедствие приняло огромные масштабы.
