И неожиданно он вспомнил, и воспоминание будто пламенем обожгло его лицо. Он пытался загнать нежелательный эпизод назад в подсознание, но тот выскальзывал сквозь ментальные пальцы его сознания и вставал перед ним, обнаженный, в свете солнечных лучей, и ему пришлось смириться с этой очной ставкой, независимо от того, хотел он ее или нет, пришлось пережить все это еще раз.
После свадьбы он и Лели сняли тот же самый коттедж в Коннектикуте, где обрела свое рожденье "Воскресни, любовь моя!", и он решил приступить ко второй книге.
Домик был просто очаровательный, стоящий высоко на обрывистом берегу и обращенный к морю. Внизу под ним, отделенная лишь длинным пролетом винтовых ступеней, протянулась узкая лента белого песка, защищенная от любопытных глаз цивилизации лесистыми рукавами небольшой бухты. Именно здесь Лели проводила полдни, загорая в полной наготе, в то время как Мартин те же самые полдни тратил на то, что скармливал редактирующей машине, стоявшей на его рабочем столе, пустые слова и банальные фразы.
Новая книга продвигалась очень медленно и трудно. Та непосредственность, что была свойственна созданию "Воскресни, любовь моя!", казалось, навсегда покинула его. Идеи не приходили, а если и появлялись, то он был не в силах справиться с ними. Частично такое душевное состояние, и он вполне осознавал это, можно было бы отнести на счет женитьбы. Лели была такой, как и следовало быть новобрачной, но все-таки ей недоставало чего-то неуловимого, и это отсутствие не давало ему покоя ночью и преследовало днем...
Тот августовский полдень был жарким и влажным. С моря дул бриз, достаточно сильный, чтобы раскачивать занавески на окне его кабинета, но все же неспособный прорваться через сопротивляющееся пространство застоявшегося воздуха к заполненному депрессией пространству кабинета, где он, жалкий и несчастный, сидел у своего рабочего стола.
И пока он сидел вот так, выдавливая из себя слова и фразы и борясь с идеями, он начал осознавать, что и мягкий звук прибоя у пляжа внизу, и вид Лели, темно-золотистой, лежащей под солнечными лучами, упорно вторгается в его мысли.
В следующую минуту он поймал себя на том, что размышляет о положении, в котором она могла бы лежать. Возможно, на боку... а возможно, и на спине, и золотистые солнечные лучи поливали, как дождем, ее бедра, живот и грудь.
В висках его слегка застучало, а в пальцах появилась какая-то новая нервозность, заставлявшая забавляться с карандашом для правки рукописи, лежавшем на столе прямо перед ним. Лели неподвижно лежала у моря, ее темные волосы разметались вокруг головы и плеч, и голубые глаза неотрывно смотрели в небо...
А как она выглядит с высоты? Скажем, с высоты обрыва? Имеет ли сходство с другой женщиной, лежащей у другого моря... с женщиной, что каким-то загадочным образом так поразила его и подарила ему на время литературные крылья?
Он хотел знать, и нервное напряжение все росло, а пульс в висках повышался и понижался, пока не совпал по ритму со звуками прибоя.
Он взглянул на часы, висевшие на стене кабинета: было два часа сорок пять минут. Оставалось слишком мало времени. В ближайшие полчаса она отправится принимать душ. Оцепенелый, он встал. Медленно прошел через кабинет, вошел в гостиную; пересек ее и вышел на обнесенное решеткой крыльцо, откуда открывался вид на зеленую лужайку, выступающий обрыв и искрящееся летнее море.
Трава под его ногами была как никогда мягкой, а полуденный солнечный свет и звук прибоя наполнены мечтательной сонливостью. Приблизившись к обрыву, он опустился, опираясь на руки и колени, чувствуя себя дураком, и незаметно, с осторожностью, стал продвигаться вперед. В нескольких футах от кромки обрыва он пригнулся еще сильнее, опершись на локти и бедра, и остальную часть пути просто полз. Осторожно раздвинул высокую траву и взглянул вниз на песчаную полоску пляжа.
Она лежала прямо под ним... на спине. Ее левая рука была откинута к морю, и пальцы свободно раскачивались в воде. Правое колено поднято вверх, грациозным холмом позолоченной солнцем плоти... и гладкая поверхность ее живота тоже была золотистой, как были золотистыми и мягкие вершины ее груди. Шея казалась великолепным позолоченным гребнем, ведущим к гордому срезу подбородка и широкому золотистому плоскогорью лица. Голубые озера глаз были прикрыты в безмятежном сне.
Иллюзия и реальность переплетались в этой картине. Время отступило назад, и пространство перестало существовать. И в этот критический момент голубые глаза открылись.
Она тут же увидела его. В первый момент на ее лице появилось радостное изумление, а затем осознание (хотя на самом деле она ничего не понимала). Наконец, губы ее сложились в манящей улыбке, и она протянула к нему руки.
- Спускайся сюда, дорогой, - позвала она. - Спускайся и иди ко мне!
Пока он спускался по винтовой лестнице к пляжу, пульсация в его висках заглушила звуки прибоя. Она ожидала его там, у моря, как ждала всегда; и он внезапно превратился в великана, шагающего через долины, его плечи задевали небо, а земля вздрагивала под его шагами, шагами обитателя Бробдиньяга.
Прекрасна ты, возлюбленная моя, как Фирца, любезна, как Иерусалим, грозна, как полки со знаменами.
Ветерок, возникший в лиловой тени между вершинами, поднялся вверх и добрался до его неприступного гнезда, охлаждая его разгоряченное приливом крови лицо и восстанавливая бодрость в уставшем теле. Он медленно поднялся. Взглянул вверх на стены расщелины, прикидывая, продолжались ли они еще на лишнюю тысячу футов, которая и отделяла теперь его от вершины.
Он вновь достал скальный пистолет и выбросил неисправное крепление; затем тщательно прицелился и спустил курок. Убирая пистолет, он почувствовал приступ головокружения и инстинктивно потянулся за пакетом кислородных таблеток, висевшем у него на поясе. Затем начал шарить, пытаясь обнаружить его, в приступе безумия ощупывая каждый дюйм плетеной ткани костюма, и наконец обнаружил лишь мелкие заклепки, которые только и напоминали о пакете, оторвавшемся во время падения.
На несколько мгновений он лишился способности двигаться. У него оставался лишь один разумный, логический план действий, и он знал его: спуститься вниз, назад к шейному гребню, переночевать там и утром вернуться в колонию; затем найти транспорт до космопорта, сесть на первый же корабль, идущий к Земле, и забыть о Деве.
Он едва не рассмеялся во весь голос. Логика была замечательным словом и прекрасной концепцией, но на земле и в небесах было множество вещей, которые выходили за ее рамки, и Дева была одной из них.
Он начал подъем.
