— Римма, — деловито представилась она, протягивая руку Багрецову, потом небрежно Бабкину, который, видимо, не произвел на нее никакого впечатления. Начальство приказало мне отдать ваши командировки. Через полчаса пойдет дополнительный автобус. Поедемте вместе, громадяне. Если бы вы знали, как я тороплюсь!..
Тут послышался хрипловатый басок ее невидимого спутника:
— Я думаю, Риммочка, что вам удобнее воспользоваться моей машиной. Быстрее.
Римма равнодушно повела плечами.
— Об этом не может быть и речи. Вы же обещали, товарищ Семенюк…
— Пожалуйста, — обиженно произнес Семенюк. — Ноя бы мог и товарищей подбросить.
Бабкину не понравилась эта снисходительность.
— Благодарим вас, — сказал он, прикрывая зевок рукой. — Мы должны еще кое-что проверить. Потом сами доберемся.
Вадим растерянно смотрел на Римму. Она казалась ему существом из другого мира и абсолютным совершенством, которого он не встречал даже на картинах прославленных мастеров. Возможно, виной тому была неожиданность ее появления, неверный свет фонарика — он как-то по-особому подчеркивал прекрасные девичьи черты… Но скорее всего тут скрывалась иная причина, а именно: обычная Димкина восторженность и глубокое преклонение перед женщиной, как самым изумительным чудом природы.
Он держал в руках командировочные удостоверения, переданные Риммой, и чувствовал, что от них струится запах тонких духов. Ну, да это понятно, — она вынула удостоверения из сумочки.
Но кто же такой Семенюк? Он прячется в темноте — то ли из скромности, то ли из высокомерия. Единственно, что мог заметить Вадим, — его невысокий рост и довольно щуплую фигуру. А Римма? Высока, чуточку полновата, и это ей очень идет. Но особенно покорила Вадима ее певучая украинская речь.
Поглаживая собаку, Римма ласково приговаривала:
— Хиба я не чую, то зараз буде розлука, мий коханий. — И потом, повернувшись к спутнику, сразу без всякого перехода уже по-русски: — Да, Тимошку берут, а возьмут ли нас — еще неизвестно.
Тимофей все время поглядывал на часы, не обращая внимания на ее болтовню, но тут удивленно переспросил:
— Почему Тимошку?
— А я знаю? Научная сила. А мы пока еще недостойны. Хотелось бы, конечно, горы посмотреть, да наше начальство боится. Говорит, там сидит какой-то Набатников — ужасная собака, злющий!..
Трудно Тимофею смириться с подобной клеветой. Он сдвинул на затылок кепку.
— Набатникова не трогайте. Мы его получше вас знаем. Да и вообще, что за манера так разговаривать? Какой-то Тимошка… Ведь у него, наверное, и отчество есть?..
Римма изумленно взглянула на Бабкина и откровенно захохотала.
— У Тимошки отчество? — Она приподняла собаку за ошейник и, все еще давясь от смеха, приказала: — Ну, дай ему лапу, представься как следует.
Ей вторил хрипловатый хохоток невидимого Семенюка.
Бабкин помрачнел, надвинул кепку на глаза и, отвернувшись, стал вертеть ручку приемника.
Чтобы сгладить неловкость, Багрецов спросил:
— Значит, Тимош… то есть я хотел сказать, эту собаку вы отправляете в институт Набатникова? Туда же повезут и «Унион»?
— Повезут? — послышался насмешливый голос Семенюка. — Впрочем, конечно, платформу уже подали.
— Но мы не заметили, что сюда подходит железнодорожная ветка, — поглаживая свои кудрявые волосы, неуверенно проговорил Вадим.
— Вы многого не заметили, дорогой товарищ. Пойдемте, Риммочка, наша миссия, кажется, закончена. Вы же торопитесь.
Багрецов остановил ее:
— Одну минутку. Я хотел спросить, где мне найти Анну Васильевну Мингалеву?
— Точно не знаю. Вообще она где-то здесь. Вот Аскольдик, — Римма обернулась назад, — то есть, простите, товарищ Семенюк абсолютно в курсе. Он скажет, где ее искать.
И опять из темноты брюзжащий басок:
— Не говорите глупостей, Риммочка. Товарищ и в самом деле подумает…
— А разве неверно? — кокетливо спросила Римма.
Не желая вникать в сущность их споров — здесь было что-то ему неприятное, — Багрецов вынул из кармана записную книжку и черкнул в ней несколько строк.
— Если вам не трудно, — сказал он, протягивая записку Римме, — то передайте, пожалуйста, Анне Васильевне. Это очень важно.
Римма испытующе посмотрела на Вадима:
— Для кого важно?
— И для нее и для меня. Я ее друг.
Он еще долго смотрел Римме вслед, пока Бабкин не дернул его за рукав:
— Очнись! Самая обыкновенная смазливая девчонка. Всегда вот так. Растаял…
Обиженный Вадим взял у него приемник и рассеянно начал вертеть ручку настройки.
— Брось крутить, — рассердился Тимофей. — Пропустишь.
Вытирая платком вспотевшее лицо, Вадим взглянул на часы.
— Еще восемь минут… А вдруг…
— Отстань, пожалуйста! Каркаешь, как ворон.
Вадим недовольно передернул плечами, задел ветку, холодные капли муравьями поползли за воротник. Резко поднявшись, он выглянул из-за кустов.
Возле ангара, где находилась метеостанция, уже вспыхнули прожекторы. Теперь было отчетливо видно, что ангар этот был странной формы и в то же время чем-то похож на гигантскую брезентовую палатку. У темного распахнутого входа дежурил часовой. Еще в директорской приемной Вадим слыхал, как Дерябин приказывал по телефону пропускать приехавших инженеров в «Унион» и туда и обратно, видимо учитывая необходимость проверки сигналов ЭВ-2 на расстоянии.
Слегка прихрамывая, Бабкин прошелся по мокрой траве и нарочито зевнул.
— Сколько на твоих?
— Осталось пять минут. И если не выйдет… — начал было Вадим.
Но Бабкин перебил его:
— Тогда домой поедем. Вот и все.
— Но, извини, с какими глазами?
— С такими же. Не ослепнем, — Бабкин со злостью поддел ногой мокрый лопух.
Помолчав, Вадим вздохнул.
— А хорошо бы для Набатникова что-то сделать. Наверное, в горах наш прибор здорово пригодится.
Бабкин согласился, потому что ЭВ-2 обладал большой чувствительностью и отмечал ничтожную, влажность, особенно характерную для разреженного воздуха горных вершин. Кабина метеостанции показалась ему легкой, сделанной из ребристых дюралевых листов.
В свое время Дерябин не очень-то восторгался новым гигрометром, считая, что его сверхвысокая чувствительность практически не будет использована. Теперь дело другое — возможно, труды и не пропадут даром.
Завернув рукав, чтобы лучше следить за часами, Вадим замер в ожидании. Сейчас должна заработать радиостанция.
Стараясь казаться равнодушным, Бабкин поглядывал на небо, как бы желая определить завтрашнюю погоду, и позевывал. Он считал, что абсолютная невозмутимость при любых условиях является первейшим человеческим качеством.
