— Господи, я все бы отдал…
А отдам ли я все, и если отдам, то в обмен на что? На неистовую решимость, на то, чтобы совесть моя больше не ослабляла мою волю? Вообще-то это не совсем то, чего должен был бы желать приличный человек, и, кроме того, даже если мне и удастся отбросить мораль, все равно мне не будет хватать того, что приходит с крупицами опыта, того, что нельзя просто купить в магазине, как ружье или пару ботинок. Может быть, надо просто решиться полюбить, может, это просто достигается усилием воли, усилием, которого я никогда не решался сделать. Но я могу сделать это усилие сейчас, и поскольку это было скорее решением, чем выбором, я тут же, сидя на скамейке со скрещенными пальцами и посвистывая в пустоту, поклялся, что буду защищать Трейси, преступая, если потребуется, через все мои моральные нормы и правила.
Когда мы проехали примерно половину подъема, я заставил себя посмотреть, что с ней происходит. Она улыбалась. Улыбалась застывшей, безумной улыбкой, и черная струйка сочилась из уголка ее рта. Иногда она высовывала шершавый длинный алый язык и облизывала губы. Кожа ее стала очень белой и слегка припухшей. Под одеждой все время происходили странные колыхания, а когда она слегка шевелила пальцами, то казалось, что они или совсем лишены костей или имеют очень много суставов.
— О, Господи! — выдохнул я, отпрянув.
И Мэри тут же завизжала:
— Убей же ее ради бога!
Я вынул пистолет из кобуры и направил его в потолок. Кожа на моем лице напряглась, будто растянутая горячей сталью.
— С ней все в порядке, — сказал я.
Один из фермеров, здоровый седой мужчина в потертой вельветовой куртке, сказал:
— Я тебе сочувствую, парень, но сейчас не время рисковать.
Я снова посмотрел на Трейси. Мне как-то сразу вспомнились ее живость и ее упрямство, и тот взгляд, которым она смотрела, когда хотела меня, и я понял, что мне плевать на всех.
— Вы знаете, мистер, — сказал я ему. — Вы ведь тоже можете сейчас внезапно умереть. Мне совершенно ничего не стоит это обеспечить.
Другой фермер стал медленно подкрадываться ко мне сзади. Я резко обернулся и направил пистолет ему в лицо.
— Ну, давай, — сказал я. — Еще один шажок.
Моя растерянность перешла в ярость и я уже орал на них:
— Ну, вы, все! Давайте! Идите сюда и увидите, что вас здесь ждет! Ну же! Давайте! Чего вы стоите!
Они сгрудились в кучу, как испуганные лошади, почувствовавшие дым лесного пожара. Седой фермер сказал:
— Успокойся, парень.
Я засмеялся ему в лицо и ткнул в дальний конец вагона:
— Быстро все перешли туда. И попробуйте только пальцем шевельнуть.
Я проводил их взглядом и сел на скамейку через проход от Трейси.
Ее глаза стали ярко желтыми, временами их закрывала прозрачная перепонка. От углов губ гусиными лапками разошлись складки. Все черты обострились, морщины резко углубились. Лицо казалось маской, готовой рассыпаться на кусочки.
— Трейси! — позвал я. — Трейси! Ты меня слышишь?
Она издала клокочущий горловой звук. Все тело ее колыхалось, веревки ослабевали. Ногти стали темно-синими. Как смерть. Это ее цвет — темно-синий. У меня перед глазами возникло видение. Это было, как вспышка: ее обнаженное тело в лунном свете среди скомканных простыней, молочная белизна ее грудей и мягкая округлость живота, чистого, как весенний луг, спускающегося к темному треугольнику лобка. Я был совершенно опустошен, мысли, которые бродили у меня в голове, были как горький дым только что залитого костра. Я кожей чувствовал безмерную пустоту, через которую шел поезд, попрежнему преодолевая подъем, и мне безумно хотелось запрокинуть голову и завыть.
— Трейси. — Я было протянул руку, чтобы коснуться ее, но не смог заставить себя это сделать. Ее кожа, должно быть, была влажной, а на ощупь ее припухшее тело, наверно, было похоже на тело яблочного червя. Веревки все больше ослабевали, и я смотрел на это с ужасом. Я понимал, что лучше застрелить ее сейчас, чем ждать, пока она набросится на пассажиров.
Но я не мог заставить себя это сделать. Краем глаза я заметил какое-то движение: двое фермеров крались вдоль прохода. Я их мигом отправил к остальным, пустив пулю первому из них под ноги.
Следующая пойдет дюйма на три повыше, — сказал я.
Пожилая женщина вышла чуть вперед, простирая ко мне руки в мольбе:
— Не дай ей напасть на нас, — сказала она. — Пожалуйста… останови ее!
— Она правильно говорит! — завизжала Мэри.
Все пуговицы у ней на блузке поотлетали, дряблые груди вывалились наружу и колыхались, как два болезненно жирных животных.
— Ее нельзя оставлять в живых.
Фермеры выразили свое согласие дружным мычанием и двинулись на меня.
С их рыхлой кожей, желтеющей в электрическом свете, открытыми ртами и выпученными глазами они казались какими-то мерзко изменившимися. А может быть, так оно и было, может, они действительно изменились, ведь меняются по-разному.
— А ну, назад! — заорал я.
В этот момент распахнулась задняя дверь, в вагон ворвался ледяной ветер, и вошли беженцы. Их было всего трое. Мужчины — или что-то вроде мужчин — одетые в грубо сшитые шкуры. Вдруг стало очень холодно. Беженцы загораживали дверной проем, все остальные стояли лицом к ним, а позади — темнота и внезапно усилившийся стук колес. Но я чувствовал не только холод, но и какое-то странное покалывание в позвоночнике. По коже пошли мурашки, и я вспомнил, что Мэри говорила о той силе, которая чувствуется в беженцах. Один из них был горбун с тяжелой нижней челюстью. Мохнатые брови, большие мешки под глазами и крупные желтые обезьяньи зубы. Второй прятался за горбуном, а третий был здоровяк с серой кожей и странным, каким-то недоделанным лицом — провал рта и ровные круглые черные глаза, как отверстия, аккуратно прорезанные в грязной простыне. Его огромный череп был шишковат и лыс. Что-то в его облике мне казалось неуловимо знакомым. Попытайся я определить точнее, — слова «сила», «стойкость» и «интеллект» тут подошли бы лучше прочих, именно эти качества угадывались в нем.
Он мне что-то сказал на нечеловеческом языке с хрустом и клацаньем, будто лошадь жевала яблоки. Думаю, что это был вопрос.
Не понимаю, почему я не последовал совету Коула и не начал стрелять сразу же. Наверное, я надеялся на здоровяка, наверное, в глубине души я чувствовал, что он имеет право на жизнь и не мне быть его судьей и палачом. Я подумал, что его вопрос подразумевал желание вести переговоры, означал, что он чего-то хочет от нас. Но я же не знал способа ему ответить.
— Быстро уберитесь отсюда, — сказал я. — И все будет в порядке.
