— А ты чего бы хотел?
— Получить разрешение на разведку Кратера.
— Нет. И Асеев против. Бесспорно, Кратер интересен во всех отношениях, во ведь «Леопард» туда не садился. Или ты считаешь Эллингхаузера идиотом?
— Я считаю его гением. Так гениально исчезнуть…
— Когда заложим фугас, по сейсмограмме Ледовой Плеши узнаем о Кратере больше, чем дал бы ваш рискованный спуск в преисподнюю. Короче, разрешаю дойти до Кратера для видеозаписи. Но соваться в кальдеру не разрешаю. И ждите нас в южной зоне района А. Перед стартом «Циклона» еще раз поговорим. Салют!
— Салют. Меф, курс на кальдеру.
— Пойдем на моторах?
— Нет, ступоходами. Может, встретим что-нибудь интересное.
По дороге к центру Ледовой Плеши разведчиков сопровождало неиссякаемое разнообразие форм монументальных украшений из льда, но вряд ли Мстислав относил к понятию «интересное» именно это.
Чем ближе драккар подбирался к воронке Кратера — тем меньше было хаотических нагромождений крупных глыб, а больше наледей и участков, заваленных щебнеобразным крошевом. «Казарангу» стало легче передвигаться. Теперь все время казалось, что машина идет под уклон. Однако истинный уклон, когда он действительно начался, не преминул заявить о себе резким снижением освещенности льда, сгущением теней и наконец их полным слиянием с разлившимся до самого горизонта морем тьмы. Пилот остановил «Казаранга», и Никольский вздохнул с облегчением.
Освещенный солнцем, точно прожектором, противоположный склон Кратера отсюда выглядел как золоченая полоска далекой песчаной косы, приподнятой над гладью ночного моря, в мертвых водах которого не отражалось ничего. Ну абсолютно ничего не отражалось на неподвижной этой аспидно-черной поверхности… Далеко вправо и далеко влево линия береговой кромки чрезвычайно контрастно была обозначена цепочкой озаренных прожектором-солнцем верхушек ледяных куполов, ровно подрезанных снизу уровнем черной воды. Эффектно смотрелись фантасмагорические фигуры заледенелых фонтанов на материке, еще эффектнее — вдоль берега; но совершенно ошеломительно выглядели эти белоснежные и полупрозрачные «столбы», «колонны», «арфы», «эстакады» в непроницаемо-темных просторах мертвого моря. Как полузатопленные фрагменты каких-то руин. Или как полуобнаженные во время отлива фрагменты скелетов неведомых колоссальных существ. И надо было сделать над собой усилие, чтобы освободиться от гипнотической власти грандиозного миража и вместо ночного мертвого моря увидеть, вернее, почувствовать затемненную до полной невидимости пустоту планетарного провала…
Очевидно, застигнутые врасплох живописными чарами Оберона, разведчики долго вглядывались в декорированную светлыми колоссами тьму. Наконец Бакулин тихо спросил:
— Меф, ближе нельзя?
— Можно. С фарами. А надо ли? Там круто, могут быть осыпи.
— Черт бы побрал Элдера и его запреты!
— Мстислав, как ты думаешь… с какой стати возникла здесь эта веселенькая пропастишка?
— Кратер — мелочь. Бери шире. Спроси, с какой стати возникла здесь Ледовая Плешь.
— Взрыв упавшего астероида.
— Взрывом такой мощности Оберон развалило бы на куски… Но как бы там ни было, Меф, у нас из-под носа целый сегмент луны увели. Событие серьезное. Даже в масштабах Солнечной системы. А ты с уважением смотришь в какую-то яму.
— Тогда почему тебя тянет к этому Кратеру?
— Потому что здесь лет другого. Смотри, Меф, наш рейдер…
На правом траверзе среди звезд медленно опускалась к горизонту светлая черточка. Изображение на сфероэкране окрасилось в блекло-зеленый цвет к постепенно истаяло. Звук тоще угас. И опять будто кто-то стал лить прозрачную жидкость на прозрачный колпак — сверху вниз потекли сизые волны пульсирующего сияния.
— Это все? — спросил Гэлбрайт.
— Да, шеф, — ответил Купер. — Луна закончила трансляцию.
— У меня такое впечатление, — сказал Никольский, — что нам показали гораздо меньше половины главной видеозаписи десанта.
— Пожалуйста, Купер, сообщите нам результат хронометража.
— По сравнению с копией оригинал сократился, увы, на порядок.
— Ничего не понимаю!.. — изумился Никольский. — Куда могла исчезнуть остальная часть оригинала?
— Лаборанты седьмого хранилища тоже в недоумении, — тихо проговорил Гэлбрайт. — Они утверждают, что запись постепенно улетучивается с информационного кристалла. Как это происходит — никто не понимает.
— Причем, в хранилище страдает только оберонский оригинал, — добавил Купер.
— Пока! — резко подчеркнул Гэлбрайт.
— Хотите провести параллель между пропавшим куском Оберона и исчезающей информацией?… — Никольский задумался. — Адекватный процесс?…
— Может быть, следует немедленно удалить оберонские разведматериалы из хранилища? — предложил Купер. — До выяснения физических причин таинственного процесса. Как бы там другие разведматериалы не тронулись…
— Куда удалить?
— Подальше. Куда-нибудь в Дальнее Внеземелье.
— М-да-а… — протянул Никольский. — Но не в этом главное. В конце концов мы располагаем множеством копий. Гораздо больше меня волнует другое…
— Вот и меня тоже… — мрачно произнес Гэлбрайт. — Куда мы будем удалять побывавших на Обероне людей?…
Нортон развернул элекар Берта на, берегу канала, включил водитель-автомат, нажал кнопку «обратного хода» и выпрыгнул через борт. Все вокруг было тошнотворно желтым: небо, кусты и деревья, трава и вода. Вдобавок небо отливало глянцем, и этот неравномерный призрачный блеск делал небо похожим на повисший над головой океан ананасового желе… Нортон продрался сквозь придорожные кусты. Его покачивало. Сквозь просветы между деревьями блестела ядовито-желтая вода. Он лег на траву и уставился в небо. Летом такого он еще не испытывал. В апреле дьявольская желтизна мучила каждые три-четыре дня, но потом вдруг прекратилась, и, помнится, он с надеждой подумал, что это уже навсегда. С таким же успехом он мет бы надеяться, что вслед за апрелем наступит февраль.
Затылку мешало что-то колючее. Нортон сунул под голову руку, вынул засохшую ветку, отбросил в сторону. Безобидное движение вызвало тошнотворные колебания небесного глянца, и Нортон старался больше не двигаться. Желтое небо утомляло глаза, но он не позволил себе смешить веки — знал: будет хуже. Впрочем, и так было нехорошо.
В какой-то неуловимый момент глянцевый блеск помутнел и рассыпался. Пошел сверкающий снег. Казалось, ветер принес откуда-то громадное облако рыбьей чешуи, разметал его наверху, а потом этот мусор стал падать на землю, сверкая под солнцем. Желтое небо сменил глубокий коричнево-йодистый фон, ничего, кроме «фона» и «снега», не было видно, и Нортон почувствовал себя совершенно беспомощным, как слепец. Он опустил усталые веки — теперь это уже не имело значения: «снегопад» продолжался.
Уши заложило чем-то непробиваемо плотным, и он, цепенея от страшного подозрения, подумал, что внезапная глухота слишком похожа на… Нет! Только не это! Он готов вытерпеть все, что угодно, только бы на Земле его не нашло то, от чего он сбежал…
Тишина звенела, странно покачиваясь, и постепенно он успокоился. Та тишина, которой он боялся, никогда не звенела. Та была абсолютно мертвой — мертвее представить себе невозможно. Да, все в порядке — сегодняшняя тишина звенит. Очень тонко, едва уловимо… И где-то в самой ее сердцевине словно бы часто-часто лопались липкие пузыри и торопливо шелестела пена. Разговорчивая такая пена, как шепоток безумца…
Сверкающие снежинки-чешуйки мягко и липко лопались над головой, засоряя пространство серыми клочьями торопливого шелеста. Разной плотности смутные тени и коричнево-йодистые пятна… И как будто бы из всего этого кристаллизуется чье-то коричнево-бронзовое лицо — в перевернутом виде, наполовину скрытое тенями, наполовину освещенное колеблющимся пламенем… Не лицо, а скорее намек на него — громоздкое, диковинно-живописное сочетание теней и отсветов бронзы. Нельзя сказать, чтобы это смутно различимое лицо было придвинуто слишком близко, но почему-то хотелось хотя бы слегка от него отстраниться. Как и тогда, в прошлый раз… Он попытался связать в один узел все свои сиюминутные чувства — томило злое желание разобраться и в конце концов подавить в себе рецидив недоверия к вещественной зримости… нет, не то слово… — ощутимости? — да, ощутимости образа. Тем более что в необычном лице было нечто обычное и даже знакомое… Он сделал попытку сосредоточить внимание только на том, что ему показалось знакомым. Эдуард Йонге? Тэдди?… Торопливый шелест-шепоток безумного эха достаточно внятно повторил его нетвердую мысль: — «Эдуард Йонге? Тэдди?…» Бронзовое лицо, кажется, дрогнуло. Нет, он не был в этом уверен. Но шелест-ответ, мгновенно распространенный ошалело качнувшимся эхом, плеснул в мозг резонансной волной: «Жан? Лорэ? Нет, ты не Жан… Кто ты, не улавливаю, не могу понять!..» Эхо было насыщено беспокойством. Тени и отсветы чуть переместились (диковинно подсвеченные куски бронзы словно бы ожили), и лишь теперь он догадался, чье это лицо. Оно отличалось своеобразием черт — смесь европейского с азиатским. Своеобразие было весьма привлекательным. Да что там — даме красивым. Среди ребят «Лунной радуги» Тимур Кизимов выделялся броской красотой…
