Планкус: Кандидатура напарника-аналитика у вас тоже имеется?
Ульпия: Конечно. Инициативный придурок из вашего отдела, Мафенас. Тот, который заварил нынешнюю кашу. Посмотрим, каков он в деле. Унтер-центурион Вибий, если мне не изменяет память?
Планкус: С памятью у вас все обстоит наилучшим образом. Вы ознакомились с досье офицера Вибия?
Ульпия: Парень спит и видит себя на оперативной работе. У парня чуткая задница. Уж поверьте, я знаю толк в мужских задницах. Надо дать ему шанс. При мне у него будет куча возможностей набраться опыта, и мало – запороть дело.
Планкус (встает): Принято.
Все вскакивают.
Планкус: Обер-манипулярий Ульпия!
Ульпия: Я!
Планкус: Предоставить мне план операции в течение шести часов. Унтер-центуриона Вибия проинструктируйте лично.
Ульпия: Есть!
Планкус: Обер-манипулярий Мафенас!
Мафенас: Я!
Планкус: Обеспечить связь с группой и информационное сопровождение.
Мафенас: Есть!
Планкус: Примипил Овий!
Овий: Я!
Планкус: Обеспечить секретность операции. При необходимости – взаимодействие группы с нашей резидентурой на Хиззаце.
Овий: Есть!
Планкус: Совещание закончено. Все свободны.
Тумидус: Разрешите обратиться, господин военный трибун?
Слова Марка Тумидуса застают Планкуса в дверях. Начальник отдела оперативного планирования оборачивается с подчеркнутой медлительностью.
Планкус: Обращайтесь.
Тумидус: Прошу всю информацию о ходе операции, а также все полученные результаты дублировать на мой личный уником спецсвязи по закрытому каналу.
Некоторое время Планкус молчит, обдумывая просьбу.
Планкус: Хорошо.
Тумидус: Благодарю, господин военный трибун!
По виду молодого манипулярия ясно читается, что ответ военного трибуна он знал заранее.
А в стихах это было бы вообще великолепно.
Но увы, не ко всякому совещанию, как бы оно ни вершило судьбы людей, прилагается гений битого палками Луиса Пераля, Чуда Природы…
КонтрапунктИз пьесы Луиса Пераля «Колесницы судьбы»Федерико
(играет на гитаре):
В знойном небе
пылает солнце,
В бурном море
гуляют волны,
В женском сердце
царит насмешка,
В женском сердце
ни волн, ни солнца,
У мужчины
в душе смятенье,
Путь мужчины –
враги и войны,
Где, скажите,
найти ему покой?
Ах, где найти покой?!
Кончита
(пляшет, стучит кастаньетами):
А любовь
танцует в небе,
Волну венчает
белым гребнем,
Летает и смеется,
и в руки не дается,
Не взять ее никак!
О Эскалона, красное вино!
Федерико
(играет на гитаре):
Скачет всадник,
к горам далеким,
Плащ взлетает
ночною тенью,
Сеньорита
глядит с балкона,
Черный веер
в руках порхает,
Ты скажи мне,
о сеньорита,
Что за слезы
твой взор туманят,
Что за страсти
тебя забрали в плен?
Ах, где найти покой?!
Кончита
(пляшет, стучит кастаньетами):
А любовь
танцует в небе,
Волну венчает
белым гребнем,
Летает и смеется,
и в руки не дается,
Не взять ее никак!
О Эскалона, красное вино!
Федерико
(играет на гитаре):
Над могилой
кружится ворон,
В тихом склепе
темно и пыльно,
Было солнце –
погасло солнце,
Были волны –
теперь пустыня.
Мышью память
в углах скребется,
Подбирает
сухие крошки,
Нет покоя,
покоя в смерти нет.
Ах, где найти покой?!
Кончита
(пляшет, стучит кастаньетами):
А любовь
танцует в небе,
Волну венчает
белым гребнем,
Летает и смеется,
и в руки не дается,
Не взять ее никак!
О Эскалона, красное вино!
Глава девятая
Здесь хиззац, здесь пляшут
– Тысяча чертей!
Джессика Штильнер нащупала сенсор перезагрузки нейтрализатора. Пару секунд, пока устройство обнуляло результат попадания, Джессика корчилась на полу, изрыгая проклятия. Центром ее конвульсий служила шея – рапира Диего «подвесила» к сонной артерии тридцать два убийственных килограмма. Не имея возможности оторвать голову от покрытия больше, чем на сантиметр-другой, девушка вызвала бы у случайного зрителя, явись он в зал, ассоциацию с раздавленным насекомым. Длинные руки и ноги лишь усиливали сходство.
– Не ругайтесь, – попросил Диего.
Он стоял в шаге от тренажера для кистей, встряхивая рапирой и кинжалом – коротко, хлестко, расслабленно. Этому способу снять напряжение с запястий его научил дон Леон, великий мастер хитрых штучек.
– Почему?
– Сеньорите не пристало сквернословить.
– Сто тысяч чертей! Почему?
– Манеры? – предположил Диего. – Воспитание?
Всю жизнь он знал, что сеньориты не сквернословят, и теперь впервые задумался: почему? Жизнь на Хиззаце – планете, на которой пляшут – способствовала разрушению привычных стандартов. Например, зал прекрасно освещался, и на первых занятиях Диего удивлялся отсутствию зевак со стороны парка. По идее, при полном отсутствии штор, тренируясь вечером, он и Джессика были видны в окнах, как на сцене. Студенты не любопытны? Преподаватели тактичны? В позднее время парк безлюден? Рискнув задать вопрос мар Дахану, маэстро выяснил, что значит управление прозрачностью окон, за пять минут освоил панель регулировок и грустно вздохнул: я – варвар, а шторы, гардины и занавески – дикое прошлое человечества.
– Между прочим, – Джессика поднялась на ноги, – это ваше дурное влияние. Все эти черти, дьяволы и прочая дремучая мифология. Во время спарринга вы бранитесь, как пьяный грузчик. Мне, значит, нельзя, а вам можно?
– Мне нужно, – уточнил Диего. – Мне рекомендовал мар Дахан.
– Ругаться во время спарринга?
– Да.
– Зачем?
– Я не обсуждаю с учениками распоряжения учителя. Продолжим?
Вначале ему было трудно. Очень трудно. В Эскалоне, даже с учениками, имеющими приличный опыт, Диего работал согласно проверенной методике. Комбинации анализировались, разбирались, что называется, по косточкам, пока не делалось ясно: куда, как и зачем. После разбора теория нарабатывалась практикой. Сейчас он впервые столкнулся с ученицей – со спарринг-партнершей, поправил он себя – способной проанализировать сочетание выпадов, финтов и защит уж точно не хуже Диего Пераля. Да что там! – лучше, много лучше. Главное, Джессика могла проанализировать это заранее, до первого звона клинков, опираясь только на позицию, избранную Диего, и его положение тела.
Весь опыт, нажитый Пералем-младшим в качестве маэстро, оказался бессмысленным. Рухнул карточным домиком, рассыпался за́мком из песка. Первые два занятия прошли ужасно. Диего мучился от собственной неполноценности. Домой он приходил злым, как собака, и из последних сил сдерживался, чтобы не сорвать злость на безвинной Карни. Та сердцем чуяла терзания ястреба, превратившегося в мокрую курицу: вспыльчивая, горячая, скорая на острое словцо Энкарна де Кастельбро обернулась участливой, терпеливой мамочкой, готовой все простить бешеному мальчишке. Джессика также не делала маэстро ни единого замечания – когда он, забывшись, начинал что-то объяснять сеньорите Штильнер, та слушала с вниманием, в котором Диего, как ни старался, не мог уловить притворства.
