– Отец?
– И сын.
– Ты – это я?
– Мы – это мы.
– Отец и сын?
– Да.
– Я не могу понять… Что случилось?
– Ты проиграл игру.
– Игру в «Сардинки»?
– Нет. Глобальную игру.
– Но я же выиграл. Я выиграл. Ведь мне принадлежала вся Галактика, до последней песчинки…
– Потому ты и проиграл. Мы проиграли.
– Что мы проиграли?
– Возможность выжить.
– Я ничего не понимаю. Не могу понять.
– Зато это понимает моя половина. Ты бы тоже понял это, Бен, если бы ты не отторгнул меня от себя.
– Что же тебя отторгло?
– Все, что есть в тебе извращенного, испорченного, дурного.
– И это говоришь ты? Ты… предатель, пытавшийся меня убить?
– Я это делал без гнева, Бен. Делал лишь для того, чтобы сокрушить тебя прежде, чем ты сокрушишь нас. Чтобы выжить. Чтобы помочь тебе проиграть Галактику и выиграть игру, Бен.
– Что за игра? Ты назвал ее глобальной?
– Да. Это головоломка. Вселенная – это лабиринт, путаница, головоломка, которую мы должны решить. Все галактики, звезды, солнце, планеты… весь мир, каким мы его знали. Мы с тобой были единственной реальностью. Все остальное вымысел… куклы, марионетки, бутафория, комедиантство. Нам с тобой предстояло разгадать воображаемую реальность.
– Мне это удалось. Я завладел ею.
– Но не сумел решить головоломки. Решение мы так и не узнаем, но это ни террор, ни воровство, ни ненависть, ни похоть, ни убийство, ни насилие. Ты не решил головоломку, и все уничтожено, развеяно…
– А что же стало с нами?
– Уничтожены и мы. Я пробовал предупредить тебя. Остановить. Но мы не выдержали испытания.
– Но почему же? Почему? Кто мы такие? Что мы собой представляем?
– Кто знает? Разве зерно, которому не удалось упасть на добрую почву, знает, кем и чем оно стало бы? Не все ли нам равно, кто мы и что? Мы проиграли. Испытаниям конец. Конец и нам.
– Нет!
– Возможно, Бен, если бы мы решили головоломку, все осталось бы реальностью. Но дело сделано. Реальность превратилась в утраченную возможность. И вот мы проснулись, чтобы упасть в ничто.
– Мы еще вернемся. Мы попытаемся снова…
– Назад возврата нет. Конец.
– Мы что-нибудь придумаем. Ведь можно же что-нибудь придумать!
– Ничего нельзя придумать. Конец.
Все было кончено.
Теперь… Разрушение.
Их обоих нашли на следующее утро почти в центре острова, в парке, откуда открывался вид на старый гарлемский канал. Оба всю ночь блуждали по улицам и воздушным трассам, не видя ничего вокруг и все же медленно и неуклонно приближаясь друг к другу, как две намагниченные иглы.
Пауэл, скрестив ноги, сидел на влажном дерне. Лицо его осунулось и потемнело, дыхание почти угасло, пульс едва прослушивался, но руки, будто железные тиски, все еще сжимали свернувшегося в тугой ком Рича.
Пауэла немедленно отвезли в его особнячок на Гудзон Рэмп, где, установив круглосуточное дежурство, его усердно принялись выхаживать все сотрудники лаборатории при институте Эспер Лиги, донельзя обрадованные этим первым в истории успешным завершением Массового катексиса. С Ричем не было нужды спешить. В должное время и с соблюдением необходимых формальностей его, по-прежнему недвижимого, доставили в Кингстонский госпиталь на предмет Разрушения.
Прошло семь дней.
На восьмой Пауэл встал, принял душ, оделся, выиграл сражение со своими «сиделками» и вышел из дому. Заскочив по дороге к «Сюкре и Си», он вышел оттуда с неким таинственным большим пакетом, после чего направился в полицейское управление, чтобы лично доложить комиссару Крэббу об окончании дела. Однако, прежде чем подняться в кабинет шефа, он заглянул к Джексону Беку.
– Привет, Джекс.
– Здра(и бедст)вия желаю.
– Бедствия?
– Я заключил пари на пятьдесят кредиток, что вас продержат в постели до среды.
– Проиграли. Как отнесся Моз к нашей версии мотива преступления?
– Поддержал руками и ногами. Заседание длилось всего час. Рича уже готовят к Разрушению.
– Отлично. Ну я пошел наверх. Постараюсь все это растол-ко-вать комиссару Крэббу.
– Что это у вас под мышкой?
– Подарок.
– Для меня?
– Сегодня не для вас. Пока, Джекс. Примите мои наилучшие помышления.
Пауэл поднялся вверх, постучал в дверь отделанного серебром и черным деревом кабинета и, услышав повелительный голос: «Войдите!», отворил дверь. Крэбб был должным образом внимателен, но сух. Дело де Куртнэ не способствовало улучшению его отношений с Пауэлом. А заключительный эпизод явился последней каплей.
– Это был на редкость сложный случай, сэр, – тактично начал Пауэл. – Никто из нас ничего не понимал, и никого нельзя винить. Видите ли, комиссар, даже сам Рич не отдавал себе отчета, по какой причине он убил де Куртнэ. Единственным, кто попал в точку, был наш следственный компьютер, но мы тогда решили, что он дурачится.
– Этот агрегат? Он понял?
– Да, сэр. Когда мы в первый раз снабдили его информацией, компьютер дал ответ, что недостаточно подтверждены документацией эмоциональные мотивы преступления. Мы же все предполагали, что преступление совершено из корыстных соображений. Кстати, так же думал и Рич. Само собой, мы решили, что компьютер чудит, и запросили у него вторичного расчета, подтверждавшего нашу версию об убийстве с корыстными целями. И тем самым укрепились в ошибке.
– А чертов агрегат, значит, был прав?
– Да, комиссар. Прав. Рич сам себя уверил, что причина убийства – его финансовые взаимоотношения с де Куртнэ. Так он бессознательно скрывал от себя истинный, эмоциональный мотив преступления. Как вы знаете, он предложил де Куртнэ слияние капиталов. Тот согласился. Но подсознательный импульс толкнул Рича к тому, чтобы неправильно расшифровать ответ. Иначе он не мог. Он не мог не верить, что убивает ради денег.
– Почему?
– Потому что он не мог признать действительным подлинный мотив убийства.
– И этот мотив?… В чем же он заключался?
– Де Куртнэ был его отцом.
– Что? – изумился Крэбб. – Его отцом? И свою плоть и кровь?…
