Такое соединение мне показалось очень смешным. Я с изумлением вспомнил об этом через несколько лет, когда узнал, что человек этот действительно отравился».
Игнатьев с шумом захлопнул книгу.
— Вот так-то! Теперь о нашей технике. Компьютер можно назвать усилителем интеллекта. Всех его свойств, начиная с простого счета, кончая… чем угодно. Теперь давай приглядимся к девочке на картине.
Повернув голову к дисплею, Игнатьев тронул какой-то переключатель.
Сначала ничего не произошло. Все так же ровно светился экран, все так же лежали персики перед девочкой, все так же неподвижен был ее взгляд, все так же незыблемо покоились давным-давно уложенные художником светотени. И вдруг эти тени сместились! Дрогнули, как от движения облака за окном. И сразу, точно от набежавшей слезы, заблестели глаза девочки. Она моргнула. Стиснув персик, шевельнулись кончики ее пальцев.
Мне показалось, что табурет подо мной превращается в колышущийся, надутый воздухом шарик. Судорожно глотнув, я дернулся, чтобы сохранить если не физическое, то душевное равновесие.
Губы девочки меж тем дрогнули.
— Неужели еще никто не окаменел, вам позируя? — сказала она с вызовом. — Как странно…
— Кому?! — вскричал я, весь подавшись к дисплею. — Кому она это говорит?!
— Что за вопрос — Серову, конечно! Зафиксируем момент.
Сухо щелкнул переключатель. Девочка так и застыла с полуоткрытым ртом. Ее влажный, слегка умоляющий, одновременно протестующий и чуть смеющийся взгляд был устремлен прямо на меня. То есть, конечно, не на меня — на художника. На человека, которого давно не было в живых. Как, впрочем, и самой девочки…
Но ведь она только что двигалась! Говорила! Жила в пространстве дисплея! Это не имело ничего общего с кино, она реально была здесь и сейчас, и стоило лишь нажать кнопку, чтобы ее самостоятельная жизнь продолжилась!
Вскочив, я отпрянул, не сводя с нее глаз.
— Нет! — вырвалось у меня. — Откуда известно, что этот голос, эти слова — ее?!
Ответ последовал не сразу. Повернутое в профиль лицо Игнатьева казалось застывшим в бестрепетном отблеске дисплея.
— Голос, конечно, синтезирован компьютером, — проговорил он глухо. Как и ее движения, как и сами слова. Ведь там ничего нет, кроме бега электронов… И все же это ее движения, ее слова, ее голос. Мы никогда его не слышали? Верно. Вот также мы никогда не стояли на берегу мезозойского моря и все же знаем его теплоту, соленость, как если бы купались в нем. Между обликом человека и его голосом существует четкая взаимосвязь. Можешь не сомневаться, тут все проверено. Именно так она говорила без малого сто лет назад. Точнее этот миг она и сама не смогла бы вспомнить…
Я почувствовал, как по спине у меня пробежали ледяные мурашки.
— Она смотрит так, словно видит нас, — выдавил я через силу.
— Нет, — покачал головой Игнатьев. — Прошлому вглядеться в будущее не дано. Это мы ее видим.
— Ожившее прошлое…
— Боюсь, даже сейчас ты не представляешь, до какой степени ожившее! Хочешь взглянуть на Серова в этот миг? Услышать его ответ?
— Но его же нет на картине!
— Зато есть снимки, рисунки, воспоминания о нем и семье Мамонтовых, еще цел дом, где это происходило. В компьютер заложены все наши знания о том времени, а жизнь выдающихся людей как раз легче всего смоделировать, ибо о них сохранилось больше всего сведений. Но даже поступки обычных людей, если их хоть раз коснулся луч искусства… Вот гляди!
Игнатьев стремительно обернулся к пульту. Экран мигнул, потух, снова мигнул, озарился сиреневым светом; скользнули неясные тени, сгинули, возникло уже что-то другое, устойчивое, — березы, бредущая меж ними женская фигура. В предвечернем сумраке слабо забелело лицо. Проступило четче; Я ахнул. Та девочка! Нет, уже не та — повзрослевшая…
— Моделирование ее дальнейшей судьбы, — почти не разжимая губ, комментировал Игнатьев. — Компьютер произвольно ищет другой, отчетливый миг ее жизни… Ага! — он торжествующе указал на шкалу. Девяностопроцентная достоверность, а время — одиннадцать месяцев и шесть дней после написания картины! Интересно, интересно, я сам этого еще не видел, посмотрим, что наша девочка делала тогда…
Она ничего не делала. Она замедлила шаг, как будто в изнеможении прислонилась к стволу березы. Сквозь легкое платьице девушку, очевидно, пробрал вечерний холодок — она быстро и зябко повела плечами. Ее лицо было бледно. Или так казалось в сумерках? На этот раз изображение было не совсем четким. Ясно проступали березы, тогда как выражению лица не хватало завершенности. Или оно просто было возбужденным? Что-то в нем менялось ежесекундно. Надежда, нетерпение, страх?
— Что с ней? — спросил я порывистым шепотом. — Где она?
— Откуда я знаю! — тем же шепотом ответил Игнатьев. — В восемнадцатом веке Кювье понял, как можно по одной косточке восстановить облик всего существа, мы же пытаемся, еще только пытаемся… Тихо!
Что-то произошло в Зазеркалье дисплея. Лицо девушки вдруг просияло, она вся подалась вперед — темноволосая, большеротая, счастливо трепещущая. То был безотчетный порыв. Словно опомнившись, она тут же потупила взгляд, небрежно откинулась и, подняв глаза к небу, поспешно натянула на себя маску мечтательного покоя. Впрочем, притворство давалось ей плохо. Я забыл, что смотрю в дисплей! Был темнеющий лес, было запрокинутое к стволу смятенное лицо девушки, была нерушимая тишина летнего вечера, в которой внезапно грянул треск валежника под чьей-то уже близкой поступью…
Я увидел вдвинувшееся в пространство плечо мужчины.
Опережая мою мысль, рука Игнатьева метнулась к пульту. Дисплей потух, изображение — нет, само прошлое! — исчезло в нем.
— Нельзя! — звеняще выкрикнул Игнатьев. — Слишком… слишком интимно…
Я деревянно кивнул, подобрал плащ, трясущимися руками натянул его на себя. С настенного календаря на меня в упор смотрела глянцевая нежить в цветастом купальнике. Нежить? Я поспешно отвел взгляд. Игнатьев молча обесточил аппаратуру. Не обменявшись ни единым словом, мы вышли на улицу.
Все еще моросил дождь. Черно и мокро блестел асфальт, горели окна домов за лесом, в листве сонно шелестела капель, низкие облака нависли влажным и теплым пуховиком. В лужах дробились отсветы фонаря. Все было, как всегда, как обычно, уютно и тихо в шелестящем дожде, только в здании позади осталась машина, которая настежь распахивала прошлое.
— Слушай! — порывисто схватил я Игнатьева за плечо. — Если это всего лишь начало, то что же будет через десять, сто лет?
— Что будет? — покосился он на меня со странной усмешкой. — А то и будет, что наши потомки, если захотят, услышат и твой вопрос, и мой ответ.
