- Не уверен... – ответил Лис наконец.
- Тогда доведи работу до конца.
- Ну прошу тебя...
- Заверши работу до конца. – Молодой был упрямым, что твой осел. – Малдер, если ты чего накосячишь, мы заплатим за это все: я, Карский, его парни и родные. Ты этого хочешь? Мы не можем оставлять за собой ни малейшего следа.
Мундек молчал. Он закрыл глаза, словно засыпал от недостатка сил. И даже не отреагировал на истерический крик, раздавшийся на Рынке через пару секунд.
К жужжанию ламп дневного света можно привыкнуть, но вот к их мерцанию – не обязательно. Человек чувствует себя словно в стробоскопе, а через час желает только лишь того, чтобы чертова светящаяся трубка наконец-то лопнула с треском, давая глазам хоть секунду отдыха.
В прихожей морга центральной военной клиники имени профессора Религи [59] таких мигающих ламп дневного света было несколько, никто не морочил ними себе голову, потому что редко кто находился здесь дольше нескольких минут. К сожалению, именно сегодня наступил этот редкий, исключительный момент, и Мариуш Скальский, ругаясь, сколько влезет, торчал под трещащими лампами, желая им как можно быстрее покинуть эту юдоль.
А стоял он здесь, потому что какой-то паяц пожелал лично осмотреть труп, но не соизволил прибыть в договоренное время. Он опаздывал уже на целых пять минут, на четыреста тридцать два мигания и чуточку поменьше тресков. Для человека с синдромом Аспергера [60] подсчет чертовых аномалий был истинной пыткой.
- Еще шестьдесят восемь, и я ухожу, буркнул Мариуш сам себе.
Он терпеть не мог этих ламп, они притягивали к себе его мысли будто магнит, всякий паз, когда он сюда заглядывал, словно бы они были живыми, словно бы черпали из этого удовлетворение.
Последующий треск был уже громче. Скальский вздрогнул. Двери стукнули, впуская в вестибюль четверых мужчин. У двоих, высоких, в безупречно черных костюмах, были наушники в ушах, от них на километр несло спецслужбами. У третьего, тоже высокого, костюм был сшит гораздо лучше, пах он тоже решительно лучше. Последний из вошедших был намного старше своего товарища, и он был ниже всех; носил он светлый пиджак с заплатами на локтях и шерстяные брюки. В отличие от остальных, он не носил галстука. Расстегнутая под шеей рубашка позволяла ему свободнее дышать.
Охранники остановились по обеим сторонам двери, двое мужчин приблизились к санитару.
- Пан Скальский? – спросил тот, что пониже, со странных, похоже, восточным акцентом. Мариуш кивнул. Он подумал, что это, возможно, налет с Кресув [61], но из столь краткого высказывания не был в состоянии выхватить ничего больше. – Моя фамилия Ростковский, Трофим Егорыч Ростковский... - Мужчина представился, протянув руку в знак приветствия, но его ладонь зависла в пустоте. Тем не менее, он продолжил, словно не заметил этого мелкого афронта. – А это мой приятель, Давид Павлович Кадыров. От всего сердца проу прощения за то, что заставил вас ожидать в месте, которое вы так не любите. Вот только для моего приятеля это дело гораздо более неприятно. Мы разыскиваем его дочку, погибшую пару дней назад. Нам сообщили, что в вашем морге находится...
Мариуш не стал ждать, когда прибывший закончит свою речь. Жестом головы он указал на вторую дверь и пошел впереди. Ему хотелось иметь все это уже за собой. Да, он сочувствовал утрате элегантного мужчины, но к этому моменту насчитал уже четыреста восемьдесят миганий.
- Зал номер два, - бросил он. – Все уже готово для демонстрации.
Никто из мужчин не ответил, они послушно направились за Мариушем. Гориллы остались.
Стол, на котором лежал труп, был покрыт снежно-белой простыней. Из-под нее выглядывали стопы. На правом большом пальце висела идентификационная карточка. Мариуш сверился с записанным на ней номером и перешел к изголовью.
Старший из мужчин остановился рядом со столом, где-то на уровне грудной клетки лежащего под простыней тела. Кивнул санитару. Белая материя с негромким хлопаньем открыла лицо покойницы. Скальский видел уже разные вещи, к нему попадали мертвые тела в различной стадии разложения и расчленения, так что очередных жертв он рассматривал как безличные предметы в собственной работе. Зато для модника, что держался позади, это, наверняка, был не самый приятный вид. Что любопытно, старик глядел на опухшее, неестественно искаженное лицо умершей с полнейшим спокойствием. Через секунду он повернулся к своему товарищу, вопросительно глянул на него, но никакого ответа не получил.
- Давид Павлович..
Модник глянул уже более осознанней и отрицательно покачал головой.
- Можно? – неожиданно спросил Ростковский, указывая на столь же опухшую руку покойной.
- Предписаниями запрещено прикасаться к тру...
В самый последний момент Мариуш прикусил язык.
- Не беспокойтесь, я сам врач. – Ростковский вынул из кармана собственные хирургические перчатки. – Лицо серьезно искажено, хотя какая-то похожесть с Надей имеется. Мне бы хотелось провести более тщательный осмотр, чтобы подтвердить личность. У дочери моего приятеля на запястье была небольшая татуировка в виде трех звездочек.
Мариуш хотел было протестовать, но не мог. Он никак не мог себе этого объяснить, как правило, он довольно резко реагировал на все проявления нарушения предписаний морга, но вот теперь... Он просто отвернулся ненадолго, словно бы желая проявить уважение к удрученному отцу.
- Татуировки нет, - объявил Ростковский. – Это не твоя дочь.
- Нет. Слава Богу...
В этих словах, у удивлению Мариуша, невозможно было почувствовать облегчения. Он с любопытством поглядел на отца жертвы. Элегантно одетый человек, тоже с восточным акцентом, солгал. Но зачем? Старик отходил от стола, слегка склонив голову. Свои перчатки он так же держал в руках, хотя должен был выбросить их в стоящую рядом со столом корзину.
- Так мне мне не писать, что это ваша дочка? – спросил Мариуш, глядя на элегантного мужчину.
- Нет, не пишите.
Мужчина обернулся и с безразличием прошел мимо Скальского.
Двери, придерживаемые стариком, захлопнулись за Давидом Павловичем, отрезая его от холода места последнего упокоения тела его единственной дочери.
- Лис. Эдмунд Станиславович Лис... – произнес Трофим Егорыч, выходя за охранниками из вестибюля. – Любопытно...
