Алазаев чувствовал, что они еще не настроились на разговор.
- Малик, посмотри, в котелке еще не осталось каши?
- Есть немного.
Чтобы заглянуть в котелок, Малику пришлось приподняться с лавки.
- Дай гостям.
- Всю? - удивился Малик такой щедрости.
- Если хочешь, то и себе возьми немного. Но гостей не обижай.
- Я могу и всю съесть, - бурчал Малик, положив каши сначала себе, а потом в миски репортеров, с таким видом, словно расставался с чем-то очень дорогим его сердцу.
Репортеры уже утолили голод и лишь оттягивали момент, когда миски опустеют. Потому что тогда наступало непредсказуемое. Приятное тепло растекалось по телу. Каша кончилась.
Они оторвались от мисок. Вылизывать их не стали, а зря - это дало бы им еще несколько минут, но взамен пришлось бы чувствовать себя настоящей свиньей. Нехорошо. Лучше не портить о себе впечатление и вести себя как полагается воспитанным гостям.
- Спасибо, - голос был тихим, немного хрипловатым.
Алазаев не ожидал благодарностей, на свой счет их не приписывал, хотя обращались к нему.
- Не меня благодарите, а вот его.
Он ткнул рукой в сторону Рамазана, но тот сидел не шелохнувшись, словно замерз, и даже если б они повторили слова благодарности, он вряд ли услышал бы их.
Алазаев пришел к выводу, что репортеры решили, будто Рамазан молится. Это позабавило его, потому что Мекка находилась гораздо левее того места, куда устремил свой взор Рамазан. Скажи он это репортерам, они тут же выдали бы другую догадку: "медитирует". Она тоже была не верна, но уже ближе к истине.
- Сегодня что-нибудь ваше там будет? - Алазаев показал на выключенный телевизор.
- Нет, - после паузы ответил корреспондент. Он быстро, очень быстро понял, о чем у него спрашивают, но вначале у него в глазах было удивление не ожидал услышать такого вопроса. - Мы как раз везли материал на базу. Его нужно было перегнать в Москву. Через спутник, - репортер подбирал слова старательно, точно общался с человеком недалеким и глупым.
- Значит, не передали? Жаль, а то можно было посмотреть. Ваши кассеты к этому магнитофону подходят? - теперь он показывал на видеомагнитофон.
- Нет, - репортер даже не посмотрел туда: заметил, наверное, раньше, - это любительский. Хороший, но любительский. - У нас профессиональная аппаратура.
- Тогда ничего, что мы их не взяли. Рассказывайте. Про бой против Егеева хотели показать?
- Да, - взгляд и голос репортера сделались печальными, потому что он вспомнил об отснятом материале. Этот сюжет заслуживал журналистской премии или, по меньшей мере, номинации на нее. Теперь он утерян. Репортер, разозлившись на боевиков, перестал следить за своей речью. - А что рассказывать-то? Ну взяли федеральные войска его без потерь. В штабе говорят, что захватили почти семьсот сепаратистов, то есть...
Он замялся, не зная, как ему обозвать истабанских повстанцев. По крайней мере, себя-то они называли "борцами за свободу" и им не нравилось, когда их называли как-то иначе... Но у репортера не поворачивался язык сказать: "захватили почти семьсот борцов за свободу Истабана". Слово "сепаратисты" повстанцы не любили. Оно было лучше, чем "боевик" и тем более "террорист", и все же репортер беспокоился, что, сказав его, он мог рассердить захвативших их боевиков. Те, того и гляди, начнут переспрашивать: "Кого, кого? Каких таких сепаратистов?" Но Алазаев пропустил это мимо ушей.
- Продолжай, - махнул он.
- Да все это.
- Все? Врешь. Мне что, тебя учить рассказывать? Будешь молчать - язык отрежу. Похоже, он тебе больше не нужен.
"Не перегнул?" - мелькнуло в голове у Алазаева. После такой угрозы репортер мог замкнуться. Это была одна из самых страшных угроз. Как это ни жестоко звучит, но без руки или ноги он мог как-то прожить, причем ему не пришлось бы даже менять работу, а вот без языка... это крушение всей его жизни, всех его надежд.
- Вы хотите услышать то, что я хотел сегодня передавать? быстро-быстро заговорил он, чтобы умилостивить боевика, показать свою сговорчивость, желание идти на контакт, и, не дождавшись одобрения, продолжил: - Сейчас трудно вспомнить все дословно.
- А ты постарайся, - снисходительно сказал Алазаев, приготовившись слушать сказку.
Она оказалась очень короткой, заняла всего минуты три. Алазаев был немного разочарован. Он ожидал более длинную историю.
- И это все?
- Да, - сказал репортер, но, подумав, что боевик может исполнить свою угрозу, добавил: - Могу еще что-нибудь рассказать.
- Давай. Рассказывай, что видел за последнюю неделю. Обстановку в Истабане. Сколько здесь солдат.
- Откуда я это знаю? Это секретная информация. Нас к ней не подпускают.
Он действительно почти не знал ничего сверх того, что передавал в своих репортажах, и рассказом своим не мог повредить федеральным войскам, а ту часть, что он утаил... так ведь никто не сумеет проверить, знает ли он, сколько солдат в Истабане. Его ответ прозвучал мягко. Какой же дурак станет вставать в позу и, насупив брови, сомкнув уста, плевать боевику: "Ничего ты от меня не узнаешь, грязный сепаратист". Во-первых, никто о его подвиге не узнает. Во-вторых, слово "грязный" в такой же мере можно было бы отнести и к нему. Он измазался, взмок, а в последний раз он мылся почти неделю назад, потому что в райцентре, где он квартировал в одном из купе вагона, стоящего на запасных путях, с водой была такая же напряженка, как во время перехода через пустыню. Однако даже в пустыне Черчилль умудрялся принимать ванну каждый день, возил с собой для этих целей бочку, а когда однажды ему не достали воды, то он приказал остановить проезжающий поезд и слить из котлов всю воду. А бедным журналистам воду выдавали по литру в день на человека. Правда, был еще снег, но... Пришлось бы разводить костер, растапливать его в ведрах, однако даже в этом случае помыться все равно было проблематично. В вагоне это сделать негде, а кроме того, там от холода скулы не сводило разве что у закаленных плаваниями в проруби моржей, а таковых на весь вагон нашлось лишь двое. Один - морж профессиональный. Другой - любитель, провалившийся однажды под лед на рыбалке на озере, и, судя по его высказываниям, первое знакомство с моржеванием отбило у него всякую охоту повторять зимние купания.
- М-да? Зовут-то тебя как? - Алазаев знал ответ.
- Сергей.
Журналист, видимо, подумал, что оказался в застенках, похожих на те, что приписывают немецким захватчикам во Второй мировой войне или сталинским чекистам того же периода, что в случае, если язык его не развяжется и не будет с должной скоростью шевелиться во рту, бодрить его начнут каленым железом, а если и эта мера не возымеет ощутимых последствий, то примутся вгонять ему под ногти иголки.
