— В чем же, однако, ваша проблема?
— Да все в том же: можно ли торговать и вообще сотрудничать с Землей, или это опасно и следует поискать то, что нам нужно, в другом месте?
— Можно торговать! — чуть ли не закричал Будушкин. — Можно сотрудничать, можно обмениваться идеями, можно дружить. Можно и нужно!
Какой-то посетитель строго посмотрел в их сторону, неодобрительно покачал головой и проворчал вполголоса, но достаточно громко, чтобы все могли услышать:
— Безобразие, даже в диеткафе ухитряются проносить водку, налижутся с утра и хулиганят.
Ворчун вдруг схватился за голову, секунду вращал бессмысленными глазами, потом вскочил и опрометью кинулся к выходу: ему чудилось, что вот-вот его накроет набегающая сзади морская волна.
— Знаете, Гена, — сказал марсианин, — и я склоняюсь к этому. Не скрою, однако, меня смущает, что кое-кто из ваших проявляет к марсианам… как лучше выразиться… нетерпимость, что ли. Да, именно нетерпимость. Это тем более непонятно, что вам о нас ничего не известно. Вы не установили пока даже факта нашего существования.
— Это верно. И я вам скажу, почему. Марс всегда был излюбленным объектом научной фантастики, и, за редкими исключениями, его обитателей изображали кровожадными монстрами, безжалостными конкистадорами и насильниками, да еще ползающими, да еще со щупальцами…
— Не забывайте, — улыбнулся Зуй, — что я принял земное обличье.
Разгоряченный Будушкин пропустил эту реплику мимо ушей.
— Да, да, — продолжал он, — именно со щупальцами. Словом, Марс стал в обыденном сознании олицетворением всего враждебного человеку, увеличенным отражением его страха, пороков чуждого ему общественного устройства. И выбор этот не случаен: цвет вашей планеты на земном небосклоне, Зуй, — это цвет крови.
Будушкин явно увлекся собственным красноречием. Оказывается, воодушевившись, он способен ораторствовать не хуже самого Звонского.
— Но ничего, все это поправимо. Мифы рушатся, сталкиваясь с фактами. Мы будем пропагандировать земно-марсианскую дружбу, мы разъясним, и все поймут… — Будушкин внезапно осекся, перед его глазами возникла раскрасневшаяся физиономия Сарафаненко, возбужденного предстоящей охотой на марсианина в привокзальном ресторане. — Разъясним, и все поймут, — вяло повторил он.
Зуй деликатно сделал вид, что не прочитал его мыслей.
— Будем надеяться на лучшее, — сказал он оптимистическим тоном. — Кстати, Геннадий, за нашей увлекательной беседой я забыл, с чем к вам обратился. У меня похитили чемоданчик с прибором, чрезвычайно ценным для исследований и небезопасным для людей, окажись он не в тех руках. В милиции чемоданчик, случайно, не попадался вам на глаза?
— Определенно нет. Там, правда, был один подозрительный тип, которого мы по дурости приняли за марсианина. Он сошел вчера с поезда.
— Ага. Каков он из себя?
— Смазливый брюнет с усиками. Я даже фамилию запомнил — Гудаутов.
— Вы оказали мне большую услугу. Однако мне надо поторапливаться. Дайте мне свой телефон, непременно свяжусь. Обещайте только сохранить нашу встречу в тайне.
У Будушкина вытянулось лицо.
— Я полагал… — начал было он, но оборвал себя. — Конечно, — сказал он сухо, — если вы требуете, я буду молчать.
— Не требую — прошу. Еще не настала пора для открытого контакта. Да я и не имею права вступать в него по своему почину. Это вопрос государственной важности, решать его должны в центре.
Они пожали друг другу руки и расстались.
Звонский спал плохо — снились кошмары. Является он в редакцию, а там за столом шефа восседает марсианин с чулком на физиономии, бластером поигрывает. «Нам, — говорит, — надо, чтобы ты сочинил оду о Марсе, да чтоб не хуже, чем у Державина». — «Увольте, я од в жизни не писал». — «Ай-яй-яй, нехорошо обманывать, ничем другим ты и не занимался». — «Как же я напишу, если о Марсе представления не имею?» — «Это не обязательно, ты — поэт, вообрази, как там все прекрасно». — «Не стану я, делайте со мной что хотите!» — «Мы тебя не тронем, не бойся, мы — гуманисты, — хрипит марсианин ласково и манит его пальцем. — Видишь домик там, напротив?.. — прицелился бластером, мелькнула ослепительная вспышка, и от домика осталась груда пепла. — Видишь водокачку?.. — от нее тоже остался пепел. — А там, кажется, новая аптека…» — «Напишу, — заорал Звонский, — напишу оду не хуже державинской!» — и разбудил себя собственным криком. Однако успел еще увидеть, как марсианин, удовлетворенно хмыкнув, стянул с себя чулок, — лицо было чертовски знакомо, но припомнить, кому оно принадлежит, Звонский не смог.
Полежав с минуту, отдышавшись, он поднялся, прошел в ванную, долго держал голову под струей холодной воды. Потом направился в кухню. На газовой плитке закипал чайник. Стол был накрыт к завтраку. Жена сидела за швейной машинкой.
— Доброе утро, Веста, — сказал он. Вестой ее назвал отец, большой любитель латинской древности.
— Здравствуй, — ответила она сухо. — Хочешь есть?
— Вчера я пришел поздно, не хотел тебя тревожить.
— На окне кастрюля с гречневой кашей. Молоко на столе.
— Я тебе должен кое-что рассказать.
— Надеюсь.
— Ты смотрела вчера телевизор?
— Это так важно? Допустим, смотрела.
— Как тебе марсианин?
— Разве там был марсианин?
— Как же, в конце программы «Время».
— Ах, этот кретин с усиками.
— Почему кретин?
— Ну не кретин. Что, он тебе понравился?
— Не об этом речь.
— О чем же?
— Дело в том, что в нашем городе происходят странные вещи… Я подвергся ночью ограблению.
— Не надо шляться по ночам. И потом, почему ты не скажешь: «Меня ограбили»? У тебя варварский язык. А еще поэт!
— Послушай, сейчас ведь ты не на уроке российской словесности. Не воображай, что владеешь словом лучше меня.
— Тебе, Иван, недостает элементарной культуры, чтобы стать приличным поэтом.
— По-твоему, я графоман?
— Я этого не сказала.
— Нет, ты скажи, я графоман?
— Ты профессиональный поэт районного значения. Так все о тебе здесь говорят, сам ведь знаешь.
— Злая ты баба!
— Какая есть. Не огорчайся, бывают ведь не только поэты, но и пенсионеры — республиканские, союзные.
Звонский рассердился и обиделся, как всегда, когда жена ставила под сомнение его дарование. Хотя и понимал, что выпад этот — от настроения. В действительности она ставит его не ниже Евтушенки и считает верхом несправедливости, что его не зовут в столицу и что он вынужден пописывать стихотворные фельетоны в районной газете да изредка публиковать тоненькие лирические сборники в областном издательстве.
