— А где же…
Только сейчас вижу своего пациента, вот он, выходит из комнаты, маленький, худенький, глазенки какие-то не китайские, похож на маленького монаха.
— Привет.
Лунная Ночка пятится назад, растерянный, испуганный, мать говорит ему что-то, скороговоркой, строго, нетерпеливо, я делаю знак, не надо, не надо… Сажусь на пол, вытаскиваю из груды игрушек на ковре потрепанного зайчишку, машу лапкой, повожу ухом:
— Привет.
— …а там учитель, так орет на всех…
Киваю.
— Безобразие какое.
— А он потом с директором поссорился, его прогнали.
Снова киваю.
— Правильно сделали.
Лежим в полумраке комнаты, Лунная Ночка — в своей кроватке, я — на каких-то подушках, чем они их набивают, битым кирпичом, что ли…
— А ты фея?
— Ага, фея.
— А ты можешь пони оживить?
Смотрю на плюшевую лошадку в углу, чуть виднеется в темноте.
— Не-а.
— А можешь сделать, чтобы мы сейчас полетели… далеко-далеко.
— Нет.
Ветер чуть колышет занавески, шепчется с деревьями в зимнем саду, вот как сделано, все как настоящее…
— А какая же ты фея?
— А такая. А я так сделаю, чтобы ты не… — хочу сказать, не умер, спохватываюсь: — Не болел.
— А болеть плохо.
— Плохо.
— А все бегают, а мама мне говорит, низ-зя…
— А теперь будет можно…
Желудок беспокойно ворочается внутри, сражается с какими-то морскими драконами и кракозябрами, чем они там меня накормили за ужином… Смотрю на мальчика — спит, прикрыл глазешки — осторожно тянусь к куртке, за таблетками…
Спасибо этому дому, пойду к другому.
Вот это уже слишком — падают передо мной на колени, мать снова грозно окликает сына, чтобы он тоже упал. Нда-а, с такой мамочкой поживешь, точно заболеешь… А сколько всего мне надавали, полная машина, не поймешь чего, есть не переесть, носить не переносить. Эт-то что…
— Ну чего смотришь, красавица, садись, довезу.
Даже с шофером… приглядываюсь к шоферу, как бы Петровский мне этого шофера не подослал… Китайцы кивают, ага, похоже, давно они этого водилу знают, рекомендуют…
— Да не боись, третий год летуны вожу, не расшибемся чай… можешь даже и не пристегиваться, повезем как по рельсам.
Сажусь. Дергаю дверцу, не закрывается, эт-то что, автоматическая, что ли… высший класс. Летун выползает из-под купола в жар пустыни, взмывает над мертвой равниной.
Петровский, ты меня не возьмешь.
Я никогда не буду служить тебе одному.
Хоть всю пустыню — от северного полюса до южного — перебери по песчинкам, не найдешь меня, одну-единственную песчинку в пустыне…
Меняю внешность — на этот раз не тычу куда попало, просматриваю каталог, выбираю какого-то мачо с горящими глазами, зря я его выбрал, кажется, какой-то актер, лицо известное…
— Ни фига… это у тебя как получилось?
Вот черт… только теперь понимаю — превратился на глазах у водилы, плакала моя конспирация.
— Да так…
— Ты где такому… выучился?
— Жизнь научит.
— А мне можно?
— А тебе зачем?
Фыркаю. Может, сам поймет, что не можно.
— А это у тебя… от рождения?
— Яс-сное дело, а ты как думал.
— Да нет… Это… что у кого дома переночуешь, тому год жизни подаришь.
— От рождения.
— А как узнал?
— А так… под Рождество это было, еще голод такой стоял, у нас половина трущоб перемерла…
— Из трущоб, что ли?
— Да уж не под куполом рос… не в тепличке… Ну вот, я сам уже с голоду загибался… тут тормозит летун, я к нему, по-привычке ручонку тяну, жрать охота, водила выходит, — садись, малец. А в летуне старик дряхлый кашлем заходится, видно, что жить недолго осталось… Он, видно, грехи замаливать решил, вот меня и подобрал. Переночевал я у него, а он утром здоровый проснулся…
— У него жил?
— Какое… Он увидел, что помирать раздумал, меня за дверь выставил… потом еще какая-то тетка приютила, ее рак жрал… потом и сам по куполам стучался, пустите переночевать… Раньше же куполов много было, это теперь полторы штуки осталось…
— И что, пускали?
— Сначала гнали в три шеи… потом слух пошел, что я людей спасаю… зазывать стали…
— А если две ночи переночуешь, два года подаришь?
— Ну.
— А чего не остался?
— Смеешься? Их вон сколько, умирающих, я один. Человечества-то осталось, одно старичье дряхлое, на ладан дышит… Я вообще первый раз за двадцать лет ребенка увидел… у вас там…
— Лунатик-то ихний? Прикольный… я с ним в шахматы играл…
Перебираю заявки, приглашения, изможденные старческие лица, лица, которые косятся под молодые, вон женщина, на лице — лет сорок, на руках — лет двести, старик, которого язык чешется назвать Кощеем бессмертным, высохшая бабулька, про себя обзываю Пиковой Дамой…
Вас много, а я один…
Песчинка в пустыне…
— Зачем тормозишь? — смотрю на водилу, не понимаю.
— Так вон… жандармерия сзади летит, остановиться велят…
Оглядываюсь, холодеет сердце.
— Не смей.
— Чего-о?
— Тормозить, говорю, не смей, вперед гони, давай…
— Так посадят…
— Ни хрена не посадят… это этот… Петровский по мою душу пришел…
— А ты как узнал? Летун-то жандармский…
— Черта с два. Жандармерии уже лет десять нет, ты все забыть не можешь.
— А куда делась?
— А куда все, туда и она… ниже бери…
Берет ниже — и вовремя, выстрелы режут раскаленный воздух, рвут пространство… Молодец, все понял водила, поднимает напряжение, гонит, гонит летун…
— А теперь кто вместо жандармов?
— А никто.
— А как тогда…
— А никак.
Гоним в никуда, над раскаленной пустыней, даже сейчас, днем, жарит нестерпимо, скалится в темном небе серпик месяца… То ли еще ночью будет, когда взойдет солнце, только бы до ночи добраться хоть куда-нибудь…
Выстрелы режут небо, кажется, сейчас собьют звезды…
— Купол-то где поблизости?
Водила выискивает что-то по навигатору.
— А какой?
— А любой.
— Далеконько.
— Да хоть какой, захудалый самый…
— Все равно дале… от черт…
Земля ощерилась выстрелами, взвилась песчаными вихрями. Навигатор подавился картой мира и сдох, спидометр бьется в истерике.
Петровский, ты меня не возьмешь…
– Сколько вы берете за ночь?
– Вы меня с кем-то путаете. За ночь берут эти… которые у заправок стоят.
Фыркают качки по обе стороны от Петровского, он сам даже не шелохнулся. Шуток не понимает, это плохо…
– Нет, серьезно, сколько вы… за услуги за свои?
