Прощальная месса началась раньше обычного и была отслужена по укороченному чину, ибо граф, торопившийся уехать, каким-то образом передал свое отъездное настроение и другим. Едва они вышли из церкви на утреннее солнышко, как тут же началась суета с погрузкой и стали седлать коней. Все собрались на большом монастырском дворе. Управляющий Никол и его молодой товарищ из Рамсея - в сопровождении мрачного и неразговорчивого Герлуина, с большой неохотой отказавшегося от погони за беглецом, но еще более не желавшего задерживаться и упустить возможность проделать полдороги в безопасности и, по меньшей мере, со всеми удобствами, а возможно, и верхом от Лестера до Рамсея, так как Роберт Боссу вполне мог проявить свою щедрость в отношении монахов, даже если один из них не вызывал у него особой симпатии. Грумы вывезли из конюшни узкую повозку, на которой в аббатство прибыл ковчежец святой Уинифред. Теперь, без красивых покрывал, которыми повозка была украшена в знак почтения к святой, она предназначалась для поклажи всех отъезжающих. Нагруженная вещами графа и его сквайров, пожертвованиями, собранными Герлуином в Вустере и Эвесхэме, а также пожитками и большей половиной музыкального хозяйства трубадура, которое не было очень уж велико, эта повозка вполне могла еще вместить и Никола с его товарищем, - и лошади не было бы слишком тяжело. Ломовой лошади, которая везла графскую поклажу, теперь, на обратном пути, уже не надо было везти субприора Герлуина.
Два молодых сквайра привели с конюшенного двора оседланных коней, а Бенецет привел жеребца трубадура и своего коня, а один из послушников оседланную низкорослую лошадку для Даални. Ворота были уже открыты, готовые пропустить отъезжающих. Сборы прошли четко и быстро. Кадфаэль, наблюдавший за двором из-за угла монастыря, с беспокойством поглядывал на открытые ворота, ибо события развивались что-то уж чересчур стремительно. Он ожидал приезда Хью и его людей чуть позже и надеялся на то, что церемония прощания займет еще некоторое время, тем более что главные действующие лица еще не выходили. В любом случае едва ли граф уедет, не попрощавшись с Хью Берингаром.
Монахи, повинуясь долгу, послушно разошлись по своим делам, но каждый раз, приближаясь к большому двору, старались задержаться там несколько дольше, чем того требовала необходимость, дабы поглазеть на собравшихся грумов и нетерпеливо переступающих по булыжнику лошадей, готовых отправиться в путь. Ученики отправились в класс на утренние уроки, но брат Павел, наверное, отпустит их перед самым отъездом гостей.
Даални, в плаще и с непокрытой головой, вышла из странноприимного дома и, спустившись с крыльца, присоединилась к отъезжающим. Она бросила взгляд на седельные сумки Бенецета и узнала ту самую, в которой он что-то спрятал, ибо на ней она запомнила сильную потертость ниже пряжки. Даални следила за сумкой, а Кадфаэль за ней. Лицо девушки казалось бледным, впрочем, она всегда была бледна, имея кожу белую, словно цветок магнолии, однако теперь от напряжения ее лицо приобрело некий ледяной оттенок. Глаза Даални были прищурены, но остро блестели из-под ее длинных темных ресниц. Кадфаэль заметил в ней все эти признаки тревоги и напряжения, и они огорчили его, хотя он и не знал толком, как следует их трактовать. Девушка уже сделала все, что собиралась сделать, то есть отправила Тутило в большой мир, который подходил юноше куда более, нежели монастырь. Возможно, смириться со своим обыденным миром после краткой встречи с Тутило оказалось для Даални не так-то легко, но едва ли тут ей можно было помочь. Строя свои планы, Кадфаэль не учел, что у девушки могут оказаться свои собственные виды на этот прощальный момент, последнее, что она намерена совершить.
Один из молодых сквайров отправился в странноприимный дом доложить графу о том, что все уже готово к отъезду, а заодно взять его плащ и перчатки и захватить прочие из оставшихся вещей их господина и его нового спутника, который почитался ими человеком благородным и никак не простым слугой, однако едва ли был столь же уважаем, как арфист в Уэльсе. Вскоре сквайры вновь вышли на двор. В ту же минуту из своего садика, пройдя между еще не подстриженными в эту пору розовыми кустами, вышел аббат Радульфус, соблюдавший учтивую точность. За его спиной следовал приор Роберт. Оба они вышли попрощаться с уезжающими гостями.
Граф Роберт был, как всегда, прост и изящен, в добротном платье темных цветов - пурпурный короткий камзол для удобства езды верхом и темно-синяя накидка с разрезами сзади и с боков. Граф редко надевал головой убор, если к этому не вынуждали его ветер, дождь или снег, однако на спине его лежал капюшон, прикрывая его косые плечи и горб. Впрочем, едва ли граф делал это нарочно, ибо его врожденное увечье нисколько не беспокоило его и не сковывало его изящных движений. Рядом с ним шагал торжествующий Реми Перти, вдохновенно говоря своему новому покровителю нечто учтивое и приятное. Вместе они спустились с крыльца. Рядом уже стоял сквайр с перекинутым через руку плащом своего господина. Вот все и собрались, ибо аббат и приор уже поджидали графа подле лошадей.
- Милорд, к моему сожалению, время вынуждает меня уехать. Я весьма тронут вашим радушным приемом, которого, боюсь, не заслужил, ибо явился сюда, имея некоторые претензии на вашу святую. Однако я рад тому, что среди многих, жаждущих получить ее, она сделала по своему усмотрению наилучший выбор. Надеюсь, вы благословите меня на дорогу?
- От всего сердца! - промолвил аббат Радульфус. - Ваше общество, милорд, оказало мне великую честь и доставило большое удовольствие, и я надеюсь насладиться им вновь, когда выдастся благоприятный случай.
Официальная процедура прощания постепенно перешла в русло обычной учтивости гостей, которые в последнюю минуту медлят с отъездом, как бы желая еще многое сказать напоследок. Приор Роберт держался со всем своим нормандским и патрицианским величием и вместе с тем с предельной кротостью, ибо дело в конце концов обернулось в его пользу. Разумеется, он не желал отпускать нормандского графа, не испытав на нем своего красноречия и обаяния. Да и Герлуина, хоть и не слишком радостного, тоже нельзя было отпустить, не сказав ему на прощание несколько добрых слов. И трубадура, радовавшегося удачному повороту судьбы, - тоже. Кадфаэль, имевший большой опыт подобных прощаний, знал, что пройдет никак не меньше четверти часа, прежде чем кто-либо из уезжающих поставит ногу в стремя и сядет в седло.
Однако Даални отнюдь не была в этом уверена. Она никак не могла ждать и сочла, что ждала уже слишком долго. И она принялась действовать, опасаясь, что не будет иметь времени сделать все, что задумала. Она подошла поближе к аббату и графу, насколько это позволяла учтивость, и в первой же паузе в их беседе сделала шаг вперед и произнесла громко и отчетливо:
