у сросшегося гнезда сосен Свиридов не удержался и забрался к ней под кухлянку.
Губы Тони ничуть не возражали, и так они долго стояли под деревьями.
– Смотри, губы потом распухнут.
– А мы их смажем.
Набрав лапника устроили лежбище из спальных мешков в палатке, а у входа развели костер.
– Когда мы с тобой выбирались так побездельничать?
– Давно. Но тогда летом, искупались вволю.
– У тебя голова-то успевает отдохнуть?
– Вряд ли … Но зато целый день с тобой!
– Ты последние дни сильно нервничал? С чего бы это?
– Не всегда начальство понимает элементарные вещи. Уж даже пару раз пришлось носом ткнуть – мало помогает. Независимость спасает. Боров даже Суковицину утверждать не хотел.
– Да ему-то что? Работать-то тебе.
– Ничего, обломается. Привык к чрезмерно жесткому контролю, а со мной – не выходит. И с докладами бегать к нему я не стал. Очень злит его устное замечание ВВ – Свиридов занят по моему заданию.
– Это твой последний визит к Кондолизе?
– Ну, да. Там одних записей на несколько часов. Правда, когда Боров уж совсем из себя стал выходить, ВВ дал ему послушать кусочек записи.
– Ну, и?
– Боров даже как-то похудел. Да ну их в болото! Как там дела у наших ребятишек? Как Верочка?
– Все путем. Только Гриша уж очень много работает. Его бы послать куда, хоть в Кижи, хоть в Венецию. Широты ему нехватает.
– С Улей послать?
– Не поймешь – она ему вроде не мешает, но нужно же побыть и одному. Ты видел его рисунки по французским книгам? Диана очень одобрила. Только с цветом остерегла – будто бы цветовая гамма там другая.
– Поездить бы ему по заграницам
– Смотри – он уже в Австрии был, во Франции немного был, в Германии немного был, и в США они Улей в гости съездили.
– В Индию ему куда-нибудь, а Африку, в Малазию.
– Места слишком опасные, Толя. Сложно это. А договоров у него слишком много. Он тут Нику чуть не поколотил – она его упрекать стала, что он только по договорам для журналов рисует. Может быть, выставку устроить – а то ведь мало кто видит, что он рисует.
– А как насчет Даффи? Может в гости к тому съездить? Там вроде все чисто. Тебе не холодно? Давай на другой бочок.
– Ему надо помочь у себя разобраться, а то у него все в кучках …
– Ложись, ложись, мне так удобно … Ты далеко ходил последний раз?
– Не очень, в 1938 год.
Тоня помолчала.
– А своих ты не поискал? Мать, отца?
– Нет. Кое-что я про них знаю, а увидеть это … А вот к твоим я ходил.
– Ну расскажи, расскажи! – Тоня даже привстала.
– Владимир Арнольдович говорит, что скоро уже можно будет эти истории трогать. Так что собирайся в гости к нему – втроем все и обсудим.
– Но ты их видел?!
– Видел, не волнуйся. Даже фотографии есть, правда плохонькие.
– А где их похоронили?
– Отца – там, в Монголии, там никакого знака нет. А маму твою тут недалеко, на Бутовском полигоне. Видимо, мучили в Суханове, но это я подсмотреть не посмел.
Тоня тихонько плакала, уткнувшись в его грудь, а Свиридов гладил ее и приговаривал.
– Мы съездим туда с тобой, поклонимся … А хочешь тебя свожу туда, к ним, к молодым?
– Продолжая всхлипывать Тоня энергично закивала головой.
– Но я отключусь в любой момент, если найду нужным.
Он не стал садиться на диванчик в «коконе», а сел на пол, прислонившись спиной. Тоня устроилась у него между ног, обхватив его колени.
– Закрой глаза.
И кругом потянулись бескрайние дали с песчаными холмами и настоящим муравейником одинаково одетых рабочих, что-то сооружающих.
– Это КВЖД. А вон в том бараке работает твоя мама, она медсестра.
Стены расступились и Тоня увидела свою маму – худенькую девушку в белом халатике, в выгоревшей красной косынке, бинтующую руку смуглому узкоглазому парню.
Свиридов ускорил время и понять, что выговаривала мама тому парню, было трудно.
– Ты снимаешь? А где отец?
А «кокон» следовал за девушкой – она ходила по стройке, разговаривала с рабочими, заходила в другие бараки. В одних вповалку спали, а в других яростно спорили или просто заседали. Кое-где чертили и тоже спорили.
Очень сурово проходили японские патрули – низенькие, плотные, не смотрящие по сторонам, с блестящими лезвиями плоских штыков на винтовках.
Часть рельсов уже была уложена и по этому участку ездила дрезина, урчащая мотором и издававшая пронзительные гудки. На дрезине приезжали и уезжали – по портфелям было видно, что это начальство.
Со ступеньки спрыгнул веселый человек без портфеля, а с полевой сумкой.
Он как и все окружающие был одет в белое и в белой фуражке.
– Вот это твой отец, Тонечка.
Теперь «кокон» следил и за девушкой, и за молодым человеком, но они пока еще не встречались. Встретились они в столовой, где за длинным столом ели все вместе из металлических мисок – и рабочие, и начальство.
Знакомство состоялось, и вечером парочка вместе со многими другими гуляли за бараками.
А перед трибуной из шланга поливали землю водой и вскоре начались танцы.
Вот для чего землю поливали – чтобы пыли не было! – догадалась Тоня.
Тоня на минутку потеряла мать и отца, а потом увидела их за углом барака – они стояли очень близко друг к другу и разговаривали.
После этого молодые люди часто встречались, иногда он заходил к ней в медпункт и они целовались. А как-то он пришел поздно вечером и за занавеской на узеньком диванчике они провели остаток ночи. После этого он стал еще внимательнее к ней, чаще появлялся в медпункте.
Потом они куда-то сходили и им в бараке отделили крайнюю кровать одеялами.
Здесь они жили, здесь принимали гостей.
Один раз Тоня узнала в одном из гостей молодого Сторнаса.
Но подробности жизни родителей Свиридов пропустил.
Часто Вера уезжала с медицинской летучкой на несколько дней, иногда в командировку уезжал Степан, и потом не было предела радости их встречи …
– Все, Тоня. Дальше не надо, там уже …
Они оказались в палатке, у входа в которую тлел костерок.
Тоня не могла оторваться от Свиридова, спрятавшись к тому под куртку.
– Ты все снимал? Можно показать это Грише? Может быть он нарисует … маму и папу …
И эти слова вызвали новый приступ рыданий.
Свиридову с трудом удалось успокоить Тоню.
Уже начинало темнеть, когда они допили кофе, выскребли банки, закопали кострище.
Тоня шла сзади налегке, не
