– Почему Земля хочет отправить на «Орион» вас двоих? – грустно спросил Пичеррили. – Ведь планировалось иначе…
– Никто не планировал поднимать «Орион» на высокую орбиту, – ответил Карташов. – Его ресурсы ограниченны.
– И все-таки? – упрямо спросил итальянец.
Булл внезапно тронул Карташова за плечо:
– Знаешь, а я согласен. Отправляться на Марс вдвоем, оставив на орбите четверых, – это неразумно. Учитывая, что и время пребывания на планете у нас сократилось…
– Гивенс в коме, – напомнил Карташов.
– Ну и что? Помнится, совсем недавно и ты был овощ овощем. Уход за Гивенсом не требует трех человек.
Карташов внимательно посмотрел на Булла.
«Да он же боится, – вдруг понял Андрей. – Он меня боится. Того, что со мной произошло… и что может произойти дальше…»
К сожалению, Карташов понимал, что основания для опасений у Булла есть.
– Тогда оставим троих, – сказал он, краем глаза глядя на надвигающийся «Орион». Стыковка шла совершенно штатно, на пульте помаргивали зеленым индикаторы, ровно попискивал датчик сближения. Кроме Аникеева, на экраны сейчас никто не смотрел. Булл и Жобан после его слов уставились на Карташова – даже француз, которому в любом случае высадка на Красную планету не светила.
– А меня спросить не забыли? – не отрывая взгляд от экрана, спросил Аникеев. – Мне кажется, я пока командир корабля.
Карташов увидел изломанную черную тень, едва заметно шевельнувшуюся среди антенн «Ориона». Мысленно выругался. И резко воскликнул:
– Славка!
Аникеев удивленно посмотрел на Карташова – тот никогда не звал его так запанибратски. И не заметил, как по корпусу «Ориона» метнулась стремительная черная тень – круглое туловище, шесть длинных коленчатых лап… Мелькнула – и скрылась где-то в районе стыковочного узла.
Карташов облегченно выдохнул. И сказал:
– Булл прав. Я ведь был в коме… и кто знает, что со мной будет дальше? Я в любой момент могу упасть и отключиться. Верно, Жан-Пьер?
– Верно! – радостно подтвердил француз, у которого вдруг появилась призрачная надежда попасть на Марс. – Вячеслав, я считаю, что Карташов прав!
Аникеев вновь повернулся к экрану. Нахмурился. Пробормотал:
– Тогда ему лучше вовсе не лететь.
– Нельзя оставить группу высадки без контактера, – спокойно ответил Карташов. – Сам понимаешь, ты не можешь лететь вместе с Буллом: нельзя рисковать тем, что экспедиция останется сразу без обоих пилотов. Жобан… ты ведь с самого начала знал, что не ступишь на Марс. Гивенс все-таки в тяжелом состоянии, и врач на борту нужен. А вот Пичеррили нам на Марсе пригодился бы. Поскольку нас меньше, то на роботов придется куда большая нагрузка.
– Есть и еще одна причина, – внезапно сказал Пичеррили. – Вы же помните, друзья… я обязан принять решение о невозвращении на Землю – если это потребуется. Если мы встретим на Марсе опасности.
– Боевые треножники, – фыркнул Жобан.
– И лучше, если я приму это решение за троих, чем за шестерых! – дружелюбно улыбаясь, закончил итальянец.
– Хорошо устроились, – с прорвавшимся раздражением сказал Аникеев. – Замечательно…
Корабль слегка тряхнуло.
– Есть касание, – доложил Булл. – Вроде бы все штатно…
Аникеев молчал, пока сервоприводы медленно подтягивали корабли друг к другу, герметизируя переходной люк. Потом решил:
– Если на «Орионе» все будет в порядке… и по ресурсам три человека проходят… то отправитесь втроем.
– Спасибо, Слава! – с чувством произнес Карташов. – Жаль… жаль, что не могут полететь все.
– Можешь поверить, мне тоже жаль, – хмуро сказал Аникеев.
* * *
Порой Гивенсу казалось, что про него все забыли.
Нет, конечно, его помнит мама. Его помнит жена. Дочь. Сын… сын вряд ли, ему было всего полгода, когда они стартовали к Марсу. А вот друзья-товарищи, наверное, о нем забыли. Лежит себе в медотсеке черный парень, ну и пусть себе лежит…
Умом Гивенс понимал, что никто его не забыл, что товарищи внимательно приглядывают за его увесистой тушкой, меняют ему подгузники и протирают кожу спиртом… или чем там полагается, чтобы не было пролежней?
Хотя какие, к чертовой матери, пролежни в невесомости?
Гивенс рассмеялся. За время своего пребывания здесь – язык не поворачивался назвать это «Марсом» – он как-то даже подзабыл будни космического полета. Да что говорить, летел-то он на мертвую планету, где надеялся разве что найти древний артефакт. А попал на такой Марс, который последний раз без стыда описывал Берроуз. Ну, ладно, еще Брэдбери не стеснялся писать про зеленые холмы и человекоподобных марсиан…
Но самое печальное то, что теперь и туземцев с копьями не было, и деревьев не наблюдалось. Прыгнув с обрыва – эх, как обидно, что Карташов за ним не последовал… что же, интересно, с ним стало? – Гивенс несколько секунд несся к земле… или к «Марсу», если угодно. Сердце бешено колотилось в груди, тело напряглось в ожидании удара, на миг Гивенс испугался, что сейчас обмочится, а потом решил, что волноваться на эту тему просто глупо…
И тут все изменилось. Будто рывком сменили декорации вокруг.
Гивенс уже не падал, он лежал, уткнувшись лицом в песок.
Медленно поднявшись, Эдвард огляделся.
Честно говоря, один бедлам сменился другим. Не было ни гор, с которых он упал, ни реки, ни джунглей. Во все стороны тянулась ровная как стол пустыня, покрытая мелким красноватым песком. В прозрачном чистом воздухе не было ни облачка. Маленькое солнце слабо грело с небес, хотя холода Гивенс не испытывал.
Если бы не тот факт, что Эдвард дышал легко и свободно, он мог бы решить, что попал на настоящий Марс. Такой, какой он в реальности.
– Нет, – сказал Эдвард твердо. – Я отказываюсь так играть.
Он лег на песок навзничь, сложил руки на груди и закрыл глаза.
Мысли Гивенса были просты. То, что с ним происходит, – это не реальность. Это какая-то сложно наведенная галлюцинация, проекция в сознание… эксперимент, который над ним ставит… кто? Впрочем, это сейчас не самое важное.
Главное – что объект эксперимента тоже может изучать наблюдателя. И шататься по пустыне Гивенс решительно отказывался. Пусть реальность сменится. Пусть будут джунгли. Пусть будут туземцы. Но не эта пустыня, оскорбляющая его как многогранную, развитую личность!
– Ten little nigger boys went out to dine;
One choked his little self, and then there were nine[2], – немузыкально запел Гивенс. У него вдруг сдавило горло, он поперхнулся, но упрямо продолжил:
– Nine little nigger boys sat up very late;
One overslept himself, and then there were eight…
Почему-то он совсем не удивился, что на него накатила дремота. Похоже, его вызов был принят! Что и кому он хотел доказать этой неполиткорректной песенкой, которую, кроме негра, никто и петь-то не рискнет, Гивенс не знал. Но горланил от всей души:
