«Фантаст должен пытаться предугадать логическую и эмоциональную атмосферу будущего — ноосферу, как говорил Вернадский, океан мысли, накопленной информации, в котором все мечты, догадки, вдохновенные идеалы тех, кто давно исчез с лица земли, разработанные наукой способы познания, творческого воображений художников, писателей, поэтов всех эпох и народов» (8, 28).
«Само собой разумеется, что высказанные требования к научной фантастике составляют программу-максимум для всех работающих в ней писателей» (15, 20).
Начав с рассказов о необыкновенных открытиях «на стыках» нескольких отраслей знания, Ефремов затем обратился к новым темам, связанным с освоением космоса, выходом человечества на просторы Галактики, разработкой гипотезы Великого Кольца Миров.
— Палеонтолог в своей работе, — сказал он журналисту Ю. Моисееву, — оперирует тысячами и миллионами лет — геологическими эпохами. Наверное, привычка к таким масштабам времени не проходит безнаказанно; она-то и проложила путь моим кораблям в будущее — ведь будущее — лишь другое направление на оси времени (8, 28).
В одной из статей он так объяснял преимущества фантастики «дальнего прицела» и «серьезную причину отсутствия больших романов о ближайшем будущем»:
«Историческое развитие человечества — чрезвычайно сложный процесс. К великому сожалению, до установления коммунистического общества на всей или большей части планеты мы еще не можем управлять этим процессом, подчинить его нашему желанию и предвидению. Закономерности общественного развития, впервые научно вскрытые марксизмом, выступают лишь на больших отрезках времени, в течение которых историческая необходимость проявляется в массе случайностей.
Чтобы понять и почувствовать эти закономерности для будущего, надо проецировать их на довольно значительный отрезок времени. Только так, проходя сквозь завесу скоротечных, полностью подверженных частным случайностям событий сегодняшнего времени, можно создать сколько-нибудь достоверную почву социологической фантазии о грядущем.
…Мечта «далекого прицела», как цветовая гамма картины или тональность музыкального произведения, пронизывает все и потому существует лишь в общем, широком плане, раздробляясь на части при попытках ее конкретизации. Непреодолимая для короткой человеческой жизни даль столетий и невозможность реализовать дальнюю мечту неизбежно абстрагируют ее, придают ей вкус печали. Но в то же время дальняя мечта становится как бы общим эталоном, шкалой для оценок и проверки современной жизни с точки зрения ее устремленности к будущему» (17, 20–21).
Ефремов говорит о романах, которые по давней традиции принято называть утопическими Но применительно к моделям социальных устройств, основанных на идеях научного коммунизма, термин «утопия» выглядит архаичным. Тяготение Ефремова и его последователей к всесторонней, комплексной обрисовке совершенного общества грядущих веков позволяет, мне кажется, называть такого рода произведения конструктивными социально-фантастическими романами.
Конечно, фантастика «дальнего прицела» никак не отменяет необходимости заглядывать и в ближайшие десятилетия.
«Мечта о ближайшем будущем характерна противоположным «звучанием». Она неизбежно конкретна, детальна и обладает не только четкими контурами, но и определенными путями для своего свершения. Следовательно, такая мечта должна быть действенной, могущей что-то изменить уже в самом близком времени. Ее страстно хочется видеть уже исполнившейся и хочется передать это яростное желание своим читателям (разумеется, когда эта мечта не узко личная, а отвечающая чаяниям многих людей).
«Так расширилась и выросла, — пишет Ефремов, — моя большая и давняя мечта о том, чтобы как можно больше людей узнало о широком внедрении науки в жизнь, о распространении радости и поэзии научного поиска и открытия — всего, что составляет нелегкий, но полный интереса труд ученого» (17, 21).
«Благодаря накоплению гигантского опыта и колоссальным техническим возможностям наука поднялась на новую, качественно иную ступень… В этом бесконечно многообразном хранилище исканий и размышлений человечества находятся истоки решительно всех научно-фантастических произведений, и еще несметное их количество ждет своих литературных открывателей» (12, 473–474).
Обычно говорят о воздействии науки на научно-фантастическое творчество, но нередко забывают об обратном соотношении. А между тем «обратная связь» с наукой приобретает большую значимость потому, что в такой литературе ученые увидят то, что иногда трудно осмыслить им самим, — действие их открытий и опыта в жизни и в человеке, причем не только положительное, но иногда и трагически вредное» (12, 479).
Фантастику, как и поэзию, перефразируя Маяковского, можно назвать «ездой в незнаемое» (3, 153). Точно так же можно сказать: побольше фантастов хороших и разных! «Фантастика должна быть и социальной, и философской, и технической, различаясь лишь в «процентном отношении» этих компонентов в пределах художественной достоверности» (18, 76),
Ефремов ратует за многообразие фантастики, но не терпит произвольного обращения с наукой. «Научные ошибки и неточности абсолютно нетерпимы не только в научной фантастике, но и в бытовой литературе… Это звучит вроде требования писать книги без орфографических ошибок» (12, 472).
— Научная фантастика решает свои задачи средствами научного правдоподобия, учитывая, насколько это возможно, реальные закономерности, научные и социальные. Фантазировать можно на любую тему — и о далеком будущем, и о давно минувших временах. На Западе фантазируют о чем угодно и как угодно, но будущее этого жанра — целиком в научной обоснованности (19, 203).
Как понимать научную обоснованность? Как условную допустимость фантастических построений, их корректность по отношению к науке. Исследователь, вооруженный колоссальными знаниями, Ефремов остается ученым и в художественном творчестве. Он подчиняет искусство науке. Он откровенно использует свои произведения для прокламации оригинальных гипотез и собственных научных идей, покоряющих читателя новизной, системой и логикой доказательств. Потому он не боится открытой дидактики, демонстративно не избегает лекционного метода, пространных монологов, затянутых экскурсов, разрыхляющих сюжетную ткань. Динамичные эпизоды повествования — всего лишь стропила, удерживающие тяжесть научной набивки, где «формулы» не всегда переплавлены в «образы». Ефремову важнее не форма выражения, а сама мысль в ее обнаженной сути. И в этом своеобразие его поэтики. Завораживает логика рассуждений, богатство идей, самоценная красота, эстетичность всепроникающей мысли.
