— Тебя нужно запереть, — затрещал больной, — ты болен, ты страдаешь от своего человеческого происхождения. Куда бы не приходили люди — первый дом, которые они строят это тюрьма. Но разве не все мы заключенные, Чи?
— Да, Паганини, ты прав, мы все заключенные. Скажи, почему ты только что пытался выпустить воздух?
— Но друзья, — воскликнул Паганини и невинно улыбнулся, — разве вы больше не понимаете шуток? Шутка, ничего более. Дай мне немного вина, Соня.
— Он не получит ни глотка, — крикнул Гиула.
Соня беспомощно посмотрела на меня.
— Сделай ему инъекцию, — посоветовал я.
— Я хочу вина!
— Пойдем, примешь свое лекарство, — попросило Соня.
Я наблюдал за ним. Его лицо покраснело. Оно было таким же, как и только что, всегда, когда он пререкался, он терял всяческий контроль над собой. Он снова начал сквернословить и браниться, и требовал вина.
— Я не хочу лекарство, я хочу вина. Вы, змеи, что вам здесь надо? Кто вы вообще такие?
— Твои спутники, — сказал я, — мы хотим помочь тебе, Паганини, послушай хотя бы Соню.
— Нет, нет, вы хотите убить меня, по вам это видно…
— Теперь еще и это! — простонал Гиула.
Соня хотела забрать у него транскапус, он оказался быстрее и прижал прибор к себе.
— Что он читает? — поинтересовался Чи.
— Это стихотворения, — ответила Соня.
— И Земля потрескалась и повсюду был дым и огонь, — кряхтел Паганини: — Когда они спички нашли, была голова их еще слишком мелкою, а ненависть слишком большой. Любовью насытились они; и спичку зажгли, и стали подобными Богу людьми, затем они вновь стали рыбами, черепахами, динозаврами, птахами. Воистину, велик человек. Взгляните туда, вниз на Землю, ее больше нет.
— Она все еще на своем прежнем месте, Паганини, — сказал я и Соне: «Забери у него, ради бога, транскапус. Он все больше сходит с ума».
— Где бог? — по-идиотски спросил больной. — Его здесь нет, Стюарт, он занят. Но я буду замещать его, потому что я человек. Я уничтожу «Чарльз Дарвин»…
— А я сверну тебе шею! — крикнул Чи. — Он действительно опасен, его больше нельзя оставлять без присмотра.
Паганини захихикал.
— У меня есть право уничтожать, потому что я человек. Я уничтожу эту омерзительную звезду, и ты мне не помешаешь сделать это, маленький китаец…
Чи растерянно посмотрел на меня. Мы не сомневались в том, что рано или поздно намерение Дали было бы выполнено. Хорошо, что мы получили это предупреждение, мы будем осторожны.
Паганини говорил не останавливаясь; это была невыносимая смесь проклятий, угроз и предсказаний. Это извержение больных мыслей стало невыносимым. Он вдруг снова взял транскапус, пробежался глазами пару строчек и сказал:
«Они добились своего — они хотели стать богами
и снова стали тем, чем были раньше сами.
И больше нет пути назад, ведь снова человеком стать,
Когда им долго больше не пришлось бывать,
Довольно тяжко нашим братьям на Земле,
Ведь человечность так легко забыть во мгле».
Он замолчал и с видом победителя посмотрел на нас. От него исходило что-то демоническое. Чи сказал: «Мы это не забудем, Дали, а теперь будь разумным, и позволь Соне помочь тебе. Ты же хочешь снова стать здоровым.
— Я здоров, — ответил он. — Однажды моя душа выберется и обернется птицей.
Соня попросила нас покинуть помещение.
— Это Рождество я не забуду, — сказал Гиула, когда мы вышли. Он забрался в контрольную рубку и повращал регуляторы приемника. Динамиках завизжали и застонали — самое подходящее сопровождение для спектакля, который сыграл для нас Паганини.
Двадцать восьмое декабря
Тишина и бесконечное время были любезными и завуалировали нашу память. Происшествие с Паганини казалось бы случилось очень давно. Ни он ни мы не думали об этом. Он снова стал совершенно разумным, писал ноты для второй части своей «Ортоскопической симфонии», как он называл эту путаницу. Я похвалил его каракули и побудил его не прекращать работу над этим бессмертным произведением.
— Порой я думаю, что моих сил не хватит, — признался он, — это неискаженное отображение нашей реальности приносит мне тысячу загадок. А как я потом отправлю ее на Землю, Стюарт?
— Мы просто катапультируем ее в космическое пространство, — предложил я, — там она сохранится на все времена.
Эта идея воодушевила его. Он охотно вышвырнул бы прямо сейчас свою первую часть. В таком состоянии он был послушным и повиновался. Я отправил его на экспандеры, и он послушно развивал мускулатуру рук и ног. Я вылез из каюты. Гиула снова вращал регуляторы.
— Смешно, — сказал он, — в это время лучший прием, временами пробивается музыка.
Что он понимал под музыкой, было немногим лучше атмосферных помех. Я устал. Не физически, теснота давила на меня, и тишина въедалась в мой мозг. Мы все были больны, но мы привыкли к этой болезни, она стала нашим нормальным состоянием. Какое жалкое существование. И эта убогая жизнь поддерживалась лабораторией. Самое страшное было даже в не в катастрофе первого ноября, и даже в недостатке всего, что относится к достойному человека существованию. Самым ужасным было наше бессилие. Нам приходилось беспомощно смотреть на то, как мы медленно шли на дно. Но наш уставший рассудок еще грела искорка надежды, которую Чи постоянно высекал заново. Они могли найти нас и дожидаться подходящего момента для нашего спасения. Но в это двадцать восьмое декабря искра надежды навсегда погасла. Дремала ли еще где-нибудь на этом проклятом круге еще какая-нибудь беда, которая еще не настигла нас? То, что донеслось до нас в эти полуденные часы, было, пожалуй, последней каплей…
В пятом часу голос Гиулы пронзительно прозвучал по всему кораблю. Мы ринулись к нему в контрольную рубку. Даже Паганини был под впечатлением от этого возгласа и испуганно и недоверчиво приблизился к нам. Гиула утверждал, что слышал передачу, и дважды он смог расслышать в сообщении слова «Чарльз Дарвин». Мы прислушались. В треске действительно можно было расслышать голос — только ничего нельзя было разобрать.
— Сейчас снова будет четко, — пообещал нам Гиула, — подождите минутку.
— Вероятно это было сообщение о старом добром «Дарвине», — сказал я. В этот момент я услышал само это слово. Его можно было четко расслышать среди прочей непонятной болтовни и треска; другие тоже смогли его различить.
— Они действительно ищут нас, — взволнованно сказала Соня, — вне сомнений, речь идет о нас. Если бы мы только могли понять язык. Чи, это мог быть твой родной язык…
Чи покачал головой. «Я не понимаю ни слова».
