— Извини, все время забываю. Итак, версия Никки-Сейполт тупиковая. А этот русский, Богатырев?
— Он ноль, мелкий чиновник, работающий на белорусов. Сначала пропал его сынишка, потом он поймал пулю психованного Бонда. Этот тип еще меньше связан с убийствами, чем Сейполт.
Я улыбнулся:
— Спасибо, лейтенант. Фридландер-Бей хотел, чтобы я удостоверился, не появились ли у тебя новые улики за последнее время. Уверяю тебя, я действительно не хочу мешать расследованию. Только скажи, что мне делать дальше.
Он поморщился.
— Я бы, конечно, мог предложить, чтобы ты отправился добывать улики, скажем, в Терродель-Фуэго, или в Новую Зеландию, или еще куда-нибудь, лишь бы подальше от меня, но ты ведь только посмеешься… Поэтому, если хочешь, проверь тех, кто точит зубы на Абдуллу, или самых страстных ненавистников Сестер Черной Вдовы. Выясни, видел ли кто-нибудь Сестер с чужим или подозрительным человеком незадолго до их убийства.
— Ладно, — согласился я, поднимаясь. Меня только что послали… ну, скажем, подальше Новой Зеландии, но я хотел, чтобы у Оккинга сложилось впечатление, что я принял его слова за искренний совет. Возможно, у него были сведения, которыми он не желал делиться со мной, несмотря на настойчивые призывы Папы. Это объясняло его наглую ложь. В любом случае, я обязательно вернусь сюда, когда Оккинга не будет поблизости, залезу в полицейский компьютер и пороюсь в прошлом Сейполта и Богатырева.
Когда я вернулся домой, Ясмин указала на стол.
— Кто-то оставил тебе записку. — Записку?
— Ну да, засунул ее под дверь и постучал. Я подошла, но там никого не было; спустилась по лестнице, но на улице тоже не увидела ни души.
По моей спине пробежал холодок. Я разорвал конверт: короткая записка, напечатанная на компьютере.
«Одран, Ты следующий!
Джеймса Бонда больше нет.
Я стал кем-то другим. Угадай, кем?
Подумай о Селиме — и все поймешь.
Но это не принесет тебе пользы, потому что Скоро ты будешь мертв!»
— Что там написано? — спросила Ясмин.
— Ничего интересного, — ответил я. Руки у меня слегка дрожали. Я отвернулся от Ясмин, скомкал записку и сунул ее в карман.
С того самого вечера, как у Чириги пришили Богатырева, я познал всю гамму чувств, доступных человеческому существу: отвращение, ужас и ликование; любовь и ненависть, надежду и отчаяние, робость и смелость. Но ни одна из этих эмоций ни разу не захватила душу так, как черная ярость, овладевшая мной сейчас. Все, игры кончились; всякие соображения насчет справедливости, чести и долга вытеснялись одним простым императивом — остаться в живых. Время колебаний и сомнений прошло; сегодня угрожали мне. Анонимная записка расставила все на свои места.
Клокотавшая во мне ярость обратилась на Оккинга. Он скрывал информацию, может, прятал что-то, а стало быть, подвергал опасности мою жизнь. Поступи он так с Абдуллой или с Тами, я сказал бы: что ж, это дело полиции. Но когда речь идет о шкуре Одрана, это мое дело, и, как только доберусь до Оккинга, я заставлю его осознать данный факт, заставлю!
Кипя от злости, я шагал по Улице и репетировал монолог, который обрушу на лейтенанта. Много времени мне не потребовалось. Вот как рее будет: Оккинг удивится, увидев меня снова, после того как выпроводил из кабинета всего час назад. Я врываюсь внутрь, хлопаю дверью так, что у поганца заложит уши, а стекла едва не вылетят, сую ему под нос смертный приговор, вынесенный мне неизвестным автором записки, и потребую правду и ничего, кроме правды. В противном случае сволоку его вниз, запру в одной из камер для допросов и немного побью о стены его собственного участка. Готов поспорить, сержант Хаджар окажет мне любую помощь, если потребуется.
Подойдя к Восточным воротам, я невольно замедлил шаг. Еще одно внезапное озарение. Мои мозги пытались разродиться некоей идеей дважды: утром, когда разговаривал с лейтенантом, и позже, у трупа Селимы. Как всегда, я возложил функцию акушера на подсознание, и вот наконец-то на свет появился младенец!
Итак, вопрос: какая деталь головоломки отсутствует?
Ответ: взглянем на дело повнимательней. Первое: в нашем квартале за последние несколько недель совершено несколько убийств, до сих пор не раскрытых. Сколько? Богатырев, Тами, Деви, Абдулла, Никки, Селима. Второе: как ведут себя, расследуя убийства, легавые, когда упираются в стену или заходят в тупик? Суть полицейской работы — дотошность и методичность, прокручивание одних и тех же эпизодов по несколько раз: скажем, всех свидетелей вызывают заново, заставляя повторять показания раз за разом на тот случай, если была упущена какая-то важная деталь. Легавые задают одни и те же вопросы пять, десять, двадцать, сто раз! Вас за шкирку тащат в участок или будят посреди ночи и все повторяется: вопрос — ответ, вопрос — ответ…
Почему полиция, имея шесть нераскрытых, совершенных подряд и явно связанных между собой убийств, демонстрирует нулевую активность? Мне не пришлось повторять свои показания, и очень сомневаюсь, что Ясмин, или кого-то еще, заставляли делать это. Такое впечатление, что Оккинг решил устроить себе и своим ребятам внеочередной отпуск. Почему легавые подонки ни черта не делают?
Шестеро уже убиты; уверен, трупов будет больше. Скажем, мне лично твердо обещали один — мой собственный.
Добравшись до полицейского участка, я молча прошел мимо дежурного сержанта. Мне было глубоко наплевать на правила и формальности, я жаждал крови… Наверное, от меня исходили флюиды такой жуткой злобы, а физиономия отражала такую гамму чувств, что никто не осмелился меня остановить. Я поднялся наверх, прошел сквозь лабиринт узких коридоров и наконец добрался до Хаджара, сидящего возле скромной ставки своего шефа. Сержант, должно быть, тоже оценил по достоинству мое состояние, потому что, не говоря ни слова, указал — пальцем на дверь. Он не собирался закрывать грудью вход к Оккингу и в то же время не хотел злить начальника. Хаджар не отличался глубоким умом, но зато обладал примитивной хитростью. Он отойдет в сторонку, с удовольствием наблюдая за нашей дракой. Не могу вспомнить, обменялись мы с Хаджаром двумя словами или нет. Не знаю, как очутился в кабинете. Помню только, что перегнулся через стол Оккинга, правой рукой вцепившись в ворот его рубашки. Мы оба кричали.
— Что это такое, что это значит, мать твою! — орал я, размахивая бумажкой перед его глазами.
Вот все, что я успел сделать, прежде чем меня развернули, повалили и прижали к полу два полицейских; еще трое направили на меня иглометы. Сердце частило, как бешеное, еще немного — и оно вырвется из груди. Я поднял голову, окинул взглядом одного из легавых и уставился прямо в крошечное черное отверстие игломета. Как мне хотелось заехать ногой в морду стражу порядка! Но, увы, моя подвижность была ограничена.
