Почему же мы здесь ни при чем? Почему? Ведь начали-то все — мы! Мы должны вами управлять, мы знаем, что делать, чтобы все стали, наконец, счастливы! Но вы, тупые, грязные, злобные идиоты, у которых нет ничего... Ничего, кроме таланта... И вы, словно назло, не хотите становиться счастливыми!
— Насчет тупых, грязных и злобных идиотов — это, конечно, сказано слабовато, — в комнате незаметно появился Мышонок. — Я бы, например, выразился покрепче, пооригинальнее как-нибудь. Или есть у меня один знакомый водила-мобила, вот он скажет так скажет! Ну да ладно, и на том спасибо, чего еще ждать от нажравшегося коньяка глухаря? Не глухаря даже, а так, подглухарка убогого! А насчет того, что мы не хотим, чтобы вы нами руководили — это истинная правда! Вот ты, Лоуренс, сможешь дирижировать, к примеру, симфоническим оркестром, а?
Мышонок взял с тумбочки бутылку и задумчиво рассматривал яркую этикетку.
— Нет, конечно! — Лоуренс с тоской посмотрел на бутылку в руке Мышонка. — Я же не умею читать партитуру. Дай хлебнуть!
— На! — Мышонок брезгливо протянул ему бутылку.. — Хлебни. Значит, руководить людьми, которые что-то умеют делать, например профессиональными музыкантами, ты не можешь! Правильно?
— Профессиональными — не могу, — согласился Лоуренс. — А вообще — могу!
— Вот вы, глухари, и руководите сплошными непрофессионалами. Руководите «вообще». А не дай бог попадают под ваше руководство просто способные, здравомыслящие люди — вы их сразу ломаете, чтобы, значит, лучше руководилось! И поэтому ни хрена у вас никогда не выйдет! Вот и получается, что учинили вы в своем шикарном Новом Городе абсолютно противоестественный отбор, да еще и потратили уйму бабок на его организацию. Ведь в Старом Городе отбор хоть и жестокий, и чертовщинкой отдает, и явлениями аномальными вовсю пользуется, но зато он самый что ни на есть естественный! А что чудеса у нас, куда ни плюнь, так ведь мирозданию все равно, какими способами себя обустраивать! Можно в полном соответствии с законами материализма, а можно — наоборот. Это уж как ему, родимому, удобнее!
— Так что же нам делать-то? — Лоуренс был искренне, как хмельной подворотник, расстроен. Сейчас ему казалось, что этот маленький человечек, звукарь, может в два счета объяснить ему, что делать и как. — Вот скажи мне, что делать?
Будучи слышащим глухарем, неправильным глухарем, но все-таки глухарем, Лоуренс полагал, что существует некий универсальный способ повернуть все к лучшему, что есть все-таки лекарство от любой беды, стоит только найти и расколоть того, кто знает этот способ, кто может предложить это лекарство. Знает, но не говорит, сволочь, ох не говорит...
— По-моему... — решительно начал Мышонок, запнулся, отхлебнул из бутылки и задумался уже всерьез. — А джагг его знает, что делать! Наверное, ничего. Главное — не делать резких движений, и тогда оно само собой устаканится. Я вон шагаю за Лабухом, а он просто идет туда, куда зовут, а там все как-то само получается.
— Кто зовет-то? — тоскливо спросил Лоуренс. — И почему меня никто не зовет?
— Лабух, а Лабух, кто это нас все время куда-то зовет? — Мышонок посмотрел на Лабуха. — Ты, может быть, знаешь? Его-то никто не зовет потому, что он, хоть и неправильный, но все-таки глухарь.
— Не знаю, — коротко ответил Лабух. — Пойду-ка посмотрю, как там Дайана и прочие. Что-то на кухне подозрительно тихо.
Лабух оставил Мышонка беседовать с Лоуренсом, а сам вернулся на кухню.
Скучные все-таки они, эти бардовские кухонные посиделки. Наверное, дело в том, что барды знают множество песен и всегда подпевают друг другу, но вот импровизировать они не умеют. Будь здесь компания рокеров или джемов, давно возникло бы некое кружение по квартире, хождение по ближайшим спиртоносным точкам, потом кто-то потихоньку начал бы наигрывать что-нибудь свое. Остальные присоединились бы, вошли во вкус, и вот уже играется не просто чья-то музыка, а нечто уже ни на что не похожее, и незнакомая тощая длинноногая девица нагло выпивает твой стакан портвейна, спихивает клавишника и, по-паучьи растопырившись над клавиатурой, лабает такое, что остальные ошарашено замолкают и начинают необратимо трезветь.
Лабух присел к столу, немного послушал, как давешний немолодой уже бард, перебирая струны и опасно склоняясь к Дайане, самозабвенно нашептывает что-то невыразимо искреннее и романтичное, и Дайана, похоже, относится к этому весьма благосклонно.
«Ну и леший с ними, — устало подумал Лабух. — Великий Джон, до чего же они мне осточертели! Искренность их драная, траченная молью романтика... Вранье ведь все! Хотя, может быть, для них, для бардов, это и не вранье. Что-то я злобный какой-то стал. Злобненький. Почему меня так раздражает чья-то сентиментальность, чья-то нежность, влюбленность, кокетство, флирт?.. С каких это пор я присвоил себе право считать, что вот это — настоящее, а это — так, лажа? Да имеют они право быть сентиментальными, имеет право этот бард охмурять ту же Дайану, имеет право Дайана хотеть, чтобы ее охмуряли. Они же люди, звукари! Тем более что я обращаюсь с Дайаной по-свински. Как с боевым товарищем обращаюсь. А она, может быть, не хочет быть боевым товарищем. Ей, может быть, нравится, когда ее охмуряют. Эх, Лабух, Лабух, кто ты после этого? Лабух и есть! Как там сказал Мышонок? «Кто это нас все время зовет?» Клятые, те, кто еще не забыли прежние времена, сказали бы, что их позвал Бог. Хотя, кажется, они вкладывали в это выражение несколько иной смысл. Но что-то такое есть, и я это отчетливо ощущаю. Пусть я буду считать, что меня зовет Город. Зовет на помощь. Так мне понятнее, потому что я сам — часть Города, и Город — каменный сад моего сердца, бродяга, заблудившийся в себе самом, стучится в двери моей души! Он стучит во все двери, только большинство никогда не откроет себя Городу. Бедный, одинокий Город! Маленькая у нас все-таки компания. Я, Мышонок, Чапа и Город. И все. Остальные иногда к нам приходят. В основном, когда им, остальным, от нас что-нибудь нужно».
Пальцы левой руки, лежащие на открытом грифе «Музимы», словно бы сами по себе совершили некоторое движение. Музыкальная фраза прозвучала очень тихо, основные звуки оттенились тоненьким звучанием струн второй, верхней половины мензуры, той, на которой никогда не играют. Лабухова рука сама по себе повторила движение. И опять прозвучала тихая, но очень внятная музыка.
Бард настороженно умолк. Остальные барды, словно вынырнув из уютной полудремы, встрепенулись и испуганно посмотрели на Лабуха. Дайана лениво высвободилась из полуобъятий своего лирического героя и возмущенно сверкнула глазами.
— Слушай, Лабух, кончай шахнить, на фига кайф ломать? Чего тебе опять неймется? Уймись и расслабься. Хочешь, я тебя обниму?
