В хижине было уютно — Надежда оказалась прекрасной хозяйкой. Вику буквально не на что было пожаловаться, и это еще больше раздражало его. Уж лучше бы жена оказалась несчастной неряхой и неумехой. Тогда он больше бы жалел ее, а значит и больше любил. Но она вовсе не выглядела несчастной. Тот момент близости, который возник между ними в свадебную ночь, ни разу не повторялся, хотя они довольно часто были близки как муж и жена. Как положено мужу и жене. Но тонкая незримая нить, протянувшаяся между ними в ту первую ночь, исчезла, не успев окрепнуть.
Вик не мог заставить пробудиться к своей душе ни единого чувства по отношению к Надежде. Она была красивой и послушной женой. Красивой и послушной. И только.
Надежда ждала его у стола с пищей. Молоко, хлеб, сыр, копченое мясо, то, что прежде они называли «порцией конвоя». Теперь это была ежедневная пища Вика, причем получал он ее более чем достаточно. И даже мед сегодня на столе…
Фермерам не очень-то удавалось управляться с пчелами, мед и у них был редкостью.
Вик любил мед — и он знал, что Надежда всегда пытается раздобыть это лакомство для него.
Вик сел к столу. Надежда опустилась на лавку неподалеку, улыбаясь своей привычной улыбкой — смущенной и робкой.
— Поешь тоже, — предложил Вик.
Надежда помотала головой.
— Не хочешь?
Надежда кивнула.
— Знаю ведь, что хочешь, — сказал Вик с досадой. У фермеров женщины обычно ели отдельно от мужчин, после них. Это не было законом, но Надежда привыкла делать именно так. Очень редко Вику удавалось уговорить ее разделить с ним пищу. На этот раз он не стал ее уговаривать, а принялся за еду. Он успел не на шутку проголодаться за время пути от южных поселков.
Хижины фермеров редко имели застекленные окна — небольшие окошки просто закрывались в дождь или на зиму ставнями. Однако Вик привез из Централи небольшие куски стекла, поэтому видел сейчас все, что делается в поселке. Ветер гнал по улицам мусор и пыль, дыхание приближающейся грозы ощущалось все сильнее.
— У нас дымоход закрыт? — спросил Вик жену.
— Да.
Небо сверкнуло зарницами, раздался мощный удар грома. Надежда осенила себя знаком Великого Бога — Вик знал, что у фермеров принято считать грозу его гневом. Вик даже и не пытался разубеждать жену на этот счет, понятие электричества было ей абсолютно неведомо. Он мрачно жевал хлеб, обмакивая его в миску с медом и запивая молоком. Надежда принялась расплетать косу на ночь. Она делала это неторопливо и как-то рассеянно, словно совершая некий обряд, совершать который было необходимо, даже не понимая его смысла. Вик бросил на жену один за другим несколько взглядов. Ему нравилось смотреть, как она расплетает косу. Ему нравился тот момент, когда освобожденные волосы падали на узкие плечи, покрытые белым полотном, струились вдоль спины, а дальше, словно повторяя гибкий каштановый водопад, под полотном обрисовывались стройные линии ног, завершающихся такими маленькими босыми ступнями…
Вспышка! На мгновение ослепшему Вику почудилось, что молния сверкнула прямо у них в хижине. И тут же чудовищный удар грома потряс хижину. Будто само Небо обрушилось на них!
Надежда, испуганно вскрикнув, метнулась к мужу, упав перед ним на колени и обхватив руками, словно прося защиты. Одной рукой она задела миску с остатками меда и опрокинула ее на Вика. Он почувствовал, как густой, липкий мед потек по его щеке, шее, груди.
За окном родился неясный, вкрадчивый шелест. Он усиливался, надвигался, заполняя собою пространство.
Первые капли дождя ударили в стекло.
Вик увидел янтарные капли, падающие на прижатое к нему лицо Надежды. Он дотронулся до него пальцами, поднес их к губам. Мед. Он прикоснулся к лицу Надежды липким от меда ртом. Она еще крепче сжала его в испуганном объятии. Он увидел ее запрокинутое лицо с полуоткрытыми губами, которые блестели от меда.
Больше Вик не был самим собой. Он был кем-то другим — кем-то или чем-то — грубым, жадным, безжалостным.
Он даже в страшном сне не мог представить себе ТАКОЕ. Такое страшное наслаждение…
Казалось, это длится бесконечно.
Вик потерял ощущение времени. Осталось только ощущение своего тела — и еще ее тела. Горячего, мягкого, покорного. Липкого от меда…
Она стонала, она говорила что-то, но он ничего не слышал. Не хотел слышать.
Потом пришел какой-то монотонный звук.
Звук стучащего в окно ливня.
Все кончилось.
Фитиль в плошке светильника погас. Они лежали на волчьих шкурах брошенных на пол.
В окно мерно барабанил дождь.
И тут губы Надежды шевельнулись.
— Бедный ты мой, — услышал Вик.
Он не поверил своим ушам. Он взглянул в ее лицо…
И прочел в ее взгляде жалость.
ОНА ЖАЛЕЛА ЕГО! Она из простой женской жалости позволяла ему выдавать свою смутную жалость, жалкое подобие жалости за любовь! Ненависть — за любовь…
— Нет, — прошептал Вик. — Нет! — Он казался себе жалким, лживым, омерзительно липким… Проклятье Небу! Одним рывком он поднялся на ноги, схватил что-то из одежды, напялил на себя и, не оглядываясь больше на распростертое на полу обнаженное тело, бросился вон из хижины.
Ливень обрушился на него стеной — слепя, сбивая с ног. Теплый и чистый весенний ливень. Вик поднял лицо к ночному небу, задыхаясь от боли, гнева, от хлещущей в глаза, в нос, в уши воды. Вода, стекающая ко рту, была сладкой.
Мед. От него не избавиться. Не избавиться от того, что назначено судьбой.
Вик бросился к конюшням. Он пробивался сквозь ливень, словно сквозь влажные заросли немыслимых растений, выросших от земли до Неба. Ноги утопали в грязи, лицо омывали светлые струи дождя. А сердцу… сердцу было больно, как никогда!
— Лен, — сказал Вик. И повторил, упрямо сжав зубы. — Лен!
Он отодвинул разбухший от влаги деревянный засов на воротах конюшни. Пробрался к своей лошади, бешено мечущейся из стороны в сторону и тревожно фыркающей, как и все остальные. Кое-как оседлал ее трясущимися руками. Вывел из конюшни, вскочил в седло и галопом рванулся прочь из поселка, минуя ошеломленную стражу у ворот.
Вик мчался в полутьме под постепенно стихающим, уходящим прочь ливнем. Он хорошо знал дорогу, по которой направлялся. Эта дорога вела в Централь.
К Лен.
Сейчас все казалось Вику простым. Совсем простым. Он должен просто сказать Лен о своих чувствах. О своей любви, да, любви к ней. И все встанет на свои места. И завершится эта мука, которую немыслимо больше терпеть…
Он не думал о том, что до Централи десятки ходов по ночной тропе, превращенной в жидкую грязь, опасные броды на вздувшихся после дождя реках, он вообще ни о чем не думал кроме того, что должен добраться до Лен.
