Нет, после случая с ним должны будут изменить подготовку косморазведчиков. А может, и сделать более широкие выводы. Ну на что ему теперь все эти астрофизики и ботаники, неевклидовы геометрии и алгебры Буля? Что толку сейчас от трёх семестров логики и четырёх — аналитической химии? А дисциплина номер один: психосинтез? «Пээс», — говорили профессора, — это абсолютное решение. Он умеет всё». Какая ерунда. Все эти знания — будь они прокляты! — вместе со всемогущим «пээсом» пустой звук, схоластика, раз его не научили хотя бы что-то делать самому, собственными руками. А что «что-то»? Ну, пусть даже самое простое, элементарное…
Словно током обожгло Андрея. «Элементарное»!
— Э-ле-мен-тар-но-е, — по складам произнёс он, смакуя, как великое лакомство, каждую букву слова.
Андрей поднялся, негнущимися пальцами подобрал с земли стакан и пошёл к ручью. Разбив тонкую корочку льда, зачерпнул воды, вернулся к «пээсу». Пристально посмотрел на прибор, все свои мысли концентрируя на одном: соль, NaCl. Наполняя образ, слились в единый большой соляной кристалл солонки и соленья, соляные копи и солонцы, солёные огурцы и рассольник. Стекло камеры реализатора пожелтело.
Андрей распахнул дверцу камеры. Оттуда туманом потёк прозрачный жёлто-зеленоватый газ. Хлор! Андрей сунул руку в аппарат и извлёк маленький невзрачный слиток серебристого металла.[1] Получилось! Как он и подумал, испорченный «пээс», выдающий требуемые предметы в виде составляющих элементов, тот же трюк проделал и с поваренной солью.
Не теряя ни секунды, чтобы не дать натрию окислиться, Андрей бросил его в стакан. Металлический кусочек запрыгал по воде, забулькал дымными пузырями водорода. Потом раздался хлопок, и возникло пламя.
Вскоре Андрей сидел у большого костра, блаженно поворачиваясь к огню то одним, то другим боком, грея над пламенем озябшие руки, впитывая тепло — удивительное, ни с чем не сравнимое, восхитительное тепло — каждой клеточкой возвращённого к жизни тела.
Трещали дрова, стреляли в ночное небо искрами-забияками, весело размахивали горячими красными рукавами. Зарево прыгало по палатке, по высокой куче наломанных дров, по осунувшемуся лицу Андрея, а он улыбался. Он был счастлив. И не только потому, что выжил, нашёл решение в безвыходной, казалось, ситуации, но и потому, что разжёг первый в своей жизни Костёр.
Дунул ветер, и Андрея окутало тёплым дымным облаком. Защипало глаза. Дым пробрался в ноздри, рот, защекотал горло. Андрей раскашлялся и почувствовал вдруг, что страшно голоден. Ему пришло в голову, что, может быть, и необязательно поститься до прилёта корабля: если молодые побеги здешних деревьев или корни как следует проварить, неприятный запах наверняка улетучится. А вредные соединения — их можно попробовать каким-нибудь элементом нейтрализовать, у него ведь теперь в распоряжении ни много ни мало вся таблица Менделеева. Надо только сообразить, что с чем реагирует и при каких условиях. Не зря же всё-таки он получал образование в двадцать третьем веке…
Мальчик бежал по лугу. Он нёсся вприпрыжку, и высокая, податливая, как вода, трава щекотала голые колени. Это было смешно и приятно, и мальчик смаялся и пел сам себе сбивающимся на бегу звонким голоском: «Здравствуй, здравствуй, радуга! Здравствуй, здравствуй, радуга!» Из какой песни эти слова, мальчик, конечно, не знал, но вот эта единственная запомнившаяся ему — а может, только что самим же сочинённая — строчка казалась чем-то совершенно естественным. Она плавала в дрожащем воздухе сегодняшнего чудесного июньского утра как стрекоза, как волшебное заклинание, сделавшее это утро таким беззаботным и радужным. Хотя радуги, взаправдашней радуги, на небе не было: последнюю неделю погода стояла сухая, тёплая, без дождей.
И вдруг радуга мелькнула — не в небе, а прямо под ногами, на протоптанной через луг тропинке. Мальчик свалился в мягкую траву, перекатился на бок, успев при этом сорвать и засунуть в рот сочный стебелёк, и перед самым носом увидел забавную островерхую шапчонку из тонкой, почти невесомой ткани сочного радужного цвета, натянутую на проволочный каркасик — обруч и четыре распорки. Не раздумывая, мальчик нахлобучил шапочку на выгоревшие белобрысые свои вихры, подхватил с тропки хворостину и помчался к оврагу рубить злых крапивных рыцарей.
— Анечка, солнышко, шляпку не забудь!
Аня, стоявшая уже у двери, сказала «Ой!», повернулась к закройщице. И вспомнила, что никакой шляпки на ней, когда она входила в ателье, не было. Было прошлогоднее «сафари» из зелёной джинсухи — так теперь оно лежит в торбе, а вместо платья на ней красуется роскошный летний брючный ансамбль. Цвет — терракот. Одно плечо голое. Все закачаются. Без всякой шляпки. Хотя…
— Какую шляпку, Лидуня? — с рассеянным видом спросила она.
— Так вот же, лапочка! Твоя, больше никто такую прелесть не оставлял, — промурчала портниха и протянула Ане абсолютно невообразимый, радужного цвета четырёхгранный головной убор. Анечка поначалу даже растерялась. Потом решила: издевается Лидка. И так прямо и сказала:
— Ну, Лид, ты вообще.
Лида, у которой шляпка с первого взгляда вызвала в душе ассоциацию со старым абажуром, имела мудрое правило приобретения клиенток никогда вслух не критиковать. Поэтому она водрузила «абажур» на голову Анечке, подвела её к зеркалу.
— Да ты посмотри, лапочка, как тебе с терракотом.
Анечка взглянула в зеркало и заколебалась: вроде бы ничего, идёт. Только полей, жалко, нет. Пальцы её машинально прикоснулись к шляпке в том месте, где, по её мнению, не хватало полей, слегка взялась за материал, обвивающий проволочный обруч, и — о чудо! — ткань потянулась под этим воздушным, почти не существующим усилием. Причём не возвращаясь обратно, как какой-нибудь эластик, а застывая по всей вытянутой длине.
Спустя десять минут Анечка покидала ателье в шикарной четырёхгранной радужной панаме с эффектно закрученными полями, а портниха, с искренним уже восхищением, умоляла достать и ей такую же. Хотя бы одну. Но на прощанье шепнула, не удержавшись:
— Но если будет больше, солнышко, неси, я возьму все.
Виктор Михайлович возвращался с обеденного перерыва недовольный. Можно сказать, злой. И дело не в селёдке, которая расползается под собственным десятиграммовым весом в солёную костлявую массу. И даже не в том, что на его столике не сказалось ни горчицы, ни салфеток и пришлось подходить к столику Носова. Бог с ней, со столовой, к родному общепиту он привык. Но как привыкнуть к тому, что Носов на службу в управление является с бородищей до пупа?! Добро, был бы дед какой или там лицо перекошено, а то ведь только в позапрошлом институт кончил. Совесть у него перекошена, а не рожа. Или Соня Васильевна из машбюро. Смотрит он за обедом, как-то не так Соня ест, с затруднениями. Думал, со здоровьем что, а она разобъяснила: левой рукой, говорит, ложку держу. Тренировка. Чтобы владеть обеими руками одинаково. Ну что ты на это им скажешь? Даже чай пить расхотелось. Хотя до конца перерыва ещё пятнадцать минут, и в отделе, конечно, ни одной души сейчас нет. Что, впрочем, возможно, и к лучшему.
