Таким образом из всего судового экипажа в живых остались только трое: капитан Николь, Арнольд Бентам (доктор) и я. Семеро погибли во мгновение ока благодаря попытке Джеда Гечкинса воровать провиант. А мне жаль было, что такая масса хорошего теплого платья попала в море! Каждый из нас с благодарностью надел бы на себя добавочную порцию ткани. Капитан Николь и доктор были честные, хорошие люди. Часто, когда двое из нас спали, тот, кто не спал и сидел у руля, мог красть мясо. Но этого не случилось ни разу! Мы безусловно доверяли друг другу и скорее бы умерли, чем обманули это доверие.
Мы продолжали довольствоваться полфунтами мяса в сутки и пользовались каждым попутным бризом, чтобы продвинуться немного к северу. Только четырнадцатого января, через семь недель после крушения, мы добрались до более теплых широт. Но настоящего тепла еще не было, просто не было такого резкого холода, как раньше.
Здесь западные ветры покинули нас, и мы много дней носились по морю в сравнительном штиле. Море чаще всего было спокойно, или же налетал небольшой встречный ветер; иногда же на несколько часов задувал порывистый бриз. Мы так ослабели, что не могло быть и речи о том, чтобы грести и вести на веслах большую лодку. Мы только берегли провиант и ждали, когда наконец Господь обернется к нам более милостивым ликом. Все трое мы были верующими христианами и каждое утро перед раздачей провианта читали молитвы. Кроме того, каждый часто и подолгу молился про себя.
В конце января наш провиант почти совсем истощился. Свинина была съедена, и бочкой из-под нее мы пользовались для того, чтобы запасаться дождевой водой. Говядины осталось несколько фунтов. За все девять недель, проведенных в этой лодке, мы ни разу не видели суши и не подняли паруса. Капитан Николь признался, что в конце шестидесяти трех дней расчетов и догадок он все еще не знает, где мы находимся.
Двадцатого февраля мы съели последний кусок. Предпочту умолчать о деталях многого из того, что происходило в последующие восемь дней. Я коснусь лишь инцидента, показывающего, что за люди были мои спутники. Мы так долго голодали, что, когда провиант вышел, у нас не осталось уже запаса, из которого мы могли бы черпать выносливость, и с этой минуты мы стали сильно слабеть.
Двадцать четвертого февраля мы спокойно обсудили положение. Мы все трое были мужественными людьми, полными жизни, и умирать нам не хотелось. Никому из нас не хотелось жертвовать собой для двух остальных. Но мы единогласно признали: нам нужна еда; мы должны решить это дело метанием жребия; и мы бросим жребий наутро, если не поднимется ветер.
Наутро поднялся ветер, небольшой, но устойчивый, так что оказалось возможным делать узла два северным курсом. Такой же бриз дул в утро двадцать шестого и двадцать седьмого числа. Мы страшно ослабели, но остались при своем решении и продолжали плыть вперед.
Но утром двадцать восьмого мы поняли, что час наш настал. Лодка беспомощно покачивалась на совершенно затихшем море, и застывший воздух не подавал ни малейших надежд на бриз. Я вырезал из своей куртки три куска ткани. В кромке одного из них виднелась коричневая нитка. Кто вытащит этот кусок, тому и погибнуть! И я положил лоскутки в мою шапку, покрыв ее шапкой капитана Николя.
Все было готово, но мы медлили; каждый из нас долго и горячо молился про себя, ибо мы знали, что предоставляем решение Господу. Я сознавал, что поступаю честно и достойно, но знал, что таково же поведение и моих двух товарищей, и недоумевал: как Бог разрешит столь щекотливое дело?
Капитан, как оно и следовало, тянул жребий первым. Засунув руку в шапку, он закрыл глаза, помешкал немного, и губы его шевелились, шепча последнюю молитву. Он вытащил пустой номер. Это было правильно — я не мог не сознаваться, что это было правильное решение; ибо жизнь капитана хорошо была известна мне; я знал, что это честный, прямодушный и богобоязненный человек.
Остались мы с доктором. По корабельному этикету, он должен был тянуть следующим. Опять мы помолились. Молясь, я мысленно окинул взором всю свою жизнь и наскоро подвел итог моим порокам и достоинствам.
Я держал шляпу на коленях, накрыв ее шляпой капитана Николя. Доктор засунул руку и копался в течение некоторого времени, а я любопытствовал: можно ли нащупать коричневую нитку, выделив ее из прочих нитей бахромки?
Наконец он вытащил руку. Коричневая нитка оказалась в его куске ткани! Я мгновенно ощутил великое смирение и благодарность Господу за оказанную им мне милость и дал обет добросовестнее, чем когда-либо, исполнять все его заповеди. В следующую же секунду я почувствовал, что доктор и капитан связаны друг с другом более тесными узами положения и близости, чем со мною, и что они до некоторой степени разочарованы исходом метания жребия… Наряду с этой мыслью шевелилось убеждение, что исход нисколько не повлияет на выполнение плана, на который решились эти славные люди.
Я оказался прав! Доктор обнажил руку и лезвие ножа и приготовился вскрыть себе большую вену. Но прежде он сказал небольшую речь.
— Я уроженец Норфолька, в Виргинии, — сказал он, — где еще живы, я думаю, моя жена и трое детей. Одной только милости прошу от вас: если Богу угодно будет избавить кого-нибудь из вас от гибельного положения и ниспослать вам счастье увидеть отчизну — пусть он ознакомит мою несчастную семью с моей скорбной судьбой…
Затем он попросил у нас несколько минут отсрочки, чтобы уладить свои счеты с Богом. Ни я, ни капитан Николь не в состоянии были вымолвить слова; глаза наши застилали слезы, и мы только кивнули в знак согласия.
Без сомнения, Арнольд Бентам держал себя спокойнее всех. Я лично страшно волновался и уверен, что капитан Николь страдал не меньше моего, но что же было делать? Вопрос был решен самим Господом.
Но когда Арнольд Бентам кончил свои последние приготовления и собрался приступить к делу, я не мог больше выдержать и вскричал:
— Погодите! Мы столько страдали — неужели мы не можем потерпеть еще немного? Сейчас только утро. Подождем до сумерек! И в сумерки, если ничто не изменит нашей страшной участи, делайте, Арнольд Бентам, как мы условились!
Он посмотрел на капитана Николя, и тот утвердительно кивнул головой. Капитан не мог произнести ни слова, но его влажные синие глаза были красноречивее слов.
Я не считал и не мог считать преступлением того, что было решено жребием, того, что мы с капитаном Николем воспользовались смертью Арнольда Бентама. Я верил, что любовь к жизни, вопиющая в нас, внедрена была в нашу грудь не кем иным, как Богом. Такова воля Божия — а мы, его жалкие создания, можем только повиноваться ему и творить его волю! Но Бог милосерден. В своем милосердии он спас нас от страшного, хотя и правого поступка…
