Свирепый Лев сделал вид, что бросает копье.
– Убирайся!
Бешеный Носорог сложил ладони рупором и прокричал:
– Мы тебя больше не любим!
Прекрасная Птица запрокинул голову и с надрывом завопил:
– Прекрасная Птица хочет летать!
Разящий Орел поцеловал его. Кто-то из охотников – Шимпанзе не мог разглядеть кто – выкрикнул, приставив ладони ко рту:
– Убирайся к своим шимпанзе!
Остальные завыли от восторга. Это было обидно. Шимпанзе зло пробурчал что-то, замахнулся копьем, потом швырнул его наземь. Товарищи поворачивались к нему спиной и уходили вдоль оврага, направляясь в глубь охотничьей территории. Он смотрел им вслед. Двинулся было за ними, но, словно почувствовав, что он тащится сзади, охотники повернули к нему смутно различимые лица, и чей-то голос прокричал, заставив его застыть на месте:
– Сражайся с вожаком шимпанзе!
Он опять услышал их смех, и даже на таком расстоянии ему было видно, как один из мальчиков подражает неуклюжей походке вставшего на задние лапы вожака обезьяньей стаи. Отряд постепенно удалялся, уже можно было различить только высокие прически охотников, а потом они и вовсе скрылись из виду.
Все это время Шимпанзе стоял и, раскрыв рот, недоуменно моргая, глядел на равнину, где скрылись охотники. Их давно уже не было видно, когда он наконец пошевелился. Вонзил копье в землю и вырвал. Пробежал несколько шагов и пошатнулся. Медленно опустился на колени и не глядя дотронулся до лодыжки. Его взгляд был устремлен туда, где недавно были охотники. Обхватив голову руками, он так низко склонился к земле, что коснулся ее лбом. Из глаз его полились слезы. Из груди рвались вопли. Он раскачивался из стороны в сторону, сидя на примятой траве, а выплакавшись, вытянул ноги и лег, уткнувшись лицом в сухие сломанные стебли.
Наконец наползшая тень и крики птиц разбудили его. Птицы возвращались на места ночевки, на лету сообщая друг другу о своих дневных делах. Для Шимпанзе смысл их щебета был прост и ясен. Он рывком поднялся на колени и уставился на багряное неистовство заката. Затем вскочил на ноги, закружился, словно почувствовал за спиной леопарда, сначала в одну, потом в другую сторону, и захромал на больную ногу. Несмотря на теплый вечер, его бил озноб. Он стиснул оскаленные зубы – а когда на миг разжал, они застучали еще сильнее. Побежал в ту сторону, куда ушли охотники, остановился, побежал опять, кружа на одном месте. Снова остановился и обхватил себя руками. Слезы струились по его щекам, но ни звука не вырывалось из груди. То, что он ощущал и для чего у него не было слов, было вокруг него и в нем самом – ни на что непохожее, не переживавшееся прежде, с чем ему еще не приходилось бороться. Он не был ни болен, ни стар – он был один.
В стороне, противоположной закату, высунулось из-за гор белое плечо. Как живая, Она вставала вдалеке, за женской деревней. Шимпанзе знал, что Она беременна, но не испугался еще больше. Она ничем не угрожала, никуда не звала, но, безмятежная и погруженная в себя, давала людям возможность охотиться. Однако, оглядываясь в ее меняющемся свете, Шимпанзе чувствовал беспокойство, слыша, как с ее появлением встают и выходят из своих дневных укрытий звери. Им Она тоже давала возможность охотиться. Он неуклюже потрусил по густой траве. Словно влекомый неким инстинктом, он слепо устремился туда, где, как он знал, равнина постепенно повышалась – туда, сквозь млечный свет, где овраг расширялся, переходя в берега широкого озера, и где начинались первые скалы предгорья. Камни бол колотили его по бедру, рука сжимала копье, словно запястье друга. Высоко в небе свободно плыла Небесная Женщина. Вдали вознесся над равниной крик настигнутой зебры, и Шимпанзе споткнулся на бегу. Небесная Женщина лила на него свой равнодушный свет. Ноги у него подкосились, и он рухнул на колени в траву, хватая воздух широко открытым ртом. Пот градом лил с него. Некоторое время он ничего не слышал, кроме стука собственного сердца. Потом обессиленно распростерся на земле и прижался к ней щекой, поднимая дыханием султанчики пыли. Впереди высились горы, за которые в этот миг закатилось солнце, и последние отблески пурпура исчезли со склонов. Синий и зеленый растворились во тьме земли. Гиены и дикие собаки вышли на охоту. Он слышал их, видел. Повсюду искрами холодного огня вспыхивали глаза зверей. Он поднялся и продолжил путь. Теперь он не бежал, а передвигался короткими рывками, то и дело застывая на месте, вглядываясь и вслушиваясь во тьму. Впереди равнина спускалась к озеру, и, подойдя ближе, он услышал раздавшиеся вдруг плеск воды, фырканье, стук и гром копыт – то всполошились пришедшие на водопой животные, которых он вспугнул. Он весь задрожал и оскалился.
И все же ему ничего не угрожало, хотя он и не знал об этом. Он сам представлял собой опасность, которая исходила от всего племени смуглых созданий, убивающих издалека; и для тех, кто обладал каким-то разумом, и для тех, кто не обладал им вовсе, одного его появления было достаточно для паники. Так что он безопасно проскользнул мимо озера в тень валунов, а вскоре – под тень высокого утеса. Утес был не слишком крутым, и он вскарабкался наверх, до расщелины, где возмущенные птицы встретили пришельца пронзительными криками и хлопаньем крыльев; или же, уступая превосходству противника, покидали гнезда и, тяжело взмахивая крыльями, улетали прочь в лунном свете.
Как бодрствовали в эту пору звери на равнине, так бодрствовали и в деревне. И не просто потому, что дети, выспавшись днем, теперь заигрались до заката, так бывало всегда. Истинной причиной было то, что и Пальма, и остальные женщины знали, какой округлой будет Небесная Женщина, когда появится. Они увидели ее позже, чем Леопарды, поскольку Горячие Источники были закрыты горой. Так что у женщин было некоторое время, чтобы побездельничать. Они прохаживались группками, но разговаривали мало. В сумерках раздавались взрывы смеха, непрестанно и не сдерживаясь кричала в шалаше роженица.
Пальма опять стояла у верхней заводи, бурлящей и окутанной паром. Она смотрела на гору, темным силуэтом высившуюся в густеющей синеве вечернего неба. Внизу, у реки, женщины ходили парами, обняв друг дружку за плечи или талию, стояли, собравшись по нескольку человек, смеясь и громко хихикая. Пальме было не до них. Перед шалашом роженицы горел яркий огонь, но Пальма не обращала на него внимания. Она ждала на вершине возле кипящей воды, стиснув кулачки, и с тоской смотрела на темные очертания соседней горы.
Вопли детей у реки стали еще громче и пронзительней. Они уже были в таком состоянии, что не понимали, насколько устали. Игры переросли в ссоры и драки. Пальма слышала, как женщины кинулись их успокаивать. Где-то хныкал младенец, отчаянно рыдал мальчик. Женский смех внезапно оборвался, послышались строгие окрики. Пальма уловила, как матери шикают на детей, собирают их на берегу и отводят к скалам – притихших, лишь иногда заходящихся истерическим плачем, вконец измученных. Вскоре жизнь в деревне замерла, и тишину нарушали лишь периодические вопли роженицы. В дюжине хижин, шалашей и под навесами матери говорили детям, что в эту ночь ночей нельзя выходить наружу до рассвета, потому что страшные сны бродят по деревне. Пальма не сводила томительного взгляда с горы, часто и тяжело дыша открытым ртом.
