И вот пришёл черёд прощаться со старостой. При жизни Ложкин как-никак был должностным лицом и вообще человеком заслуженным (заплаканная школьница держала на руках подушечку с его фронтовыми наградами), а посему кому-то из присутствующих следовало сказать траурную речь.
Сняв чёрные очки, к гробу приблизился Страшков и, запинаясь на каждой фразе, заговорил:
— Злая судьба вырвала из наших рядов человека, который сделал для Чарусы гораздо больше, чем кто-нибудь другой за последние сто лет... В должности старосты он находился не так уж и долго, однако его рассудительность, авторитет, и твёрдая воля успешно противостояли всем невзгодам, ниспосланным свыше на эту землю, которую никак нельзя назвать благословенной... Жизнь не щадила его: голодное детство, не менее голодная юность, фронт, гибель друзей, возвращение в обнищавшую деревню, тяжкая работа... Однако эти трудности не сломили, а, наоборот, закалили нашего дорогого земляка... Он всё видел и всё понимал, особенно в последнее время... Не в силах одолеть трагических обстоятельств, он старался лавировать между светом и тьмой... Много раз находясь на краю пропасти, он так и не совершил рокового шага... Некоторые из присутствующих обязаны ему не только своим благополучием, но и самой жизнью... Прощай, дорогой товарищ. Пусть земля тебе будет пухом.
Закончив говорить, Страшков нацепил очки и поспешно смешался с толпой.
Людочка, подошедшая к Цимбаларю сзади, шепнула ему на ухо:
— Весьма странная речь... На краю какой пропасти находился Ложкин и от какого рокового шага ему удалось воздержаться?
— Кто ещё желает произнести прощальное слово? — спросил свояк старосты, взявший на себя обязанности распорядителя.
Цимбаларь уже открыл было рот, чтобы сказать: «Позвольте мне», но в глазах его, стремительно сгущаясь, заплясали радужные пятна.
Последнее, что он заметил, уже проваливаясь в пучину загадочного бреда, было лицо отца Никиты, перекошенное болью...
Глава 14
ВОЗВРАЩЕНИЕ БАГРЯНЫХ ПРИЗРАКОВ
...На сей раз он не странствовал в неведомых эмпиреях, а провалился в другой мир без всякой задержки, словно до него было рукой подать. Ещё секунду назад вокруг расстилалось белое, вымороженное беспощадной зимой пространство — и вот уже вокруг беснуется пламя, будто бы в самой преисподней.
Уже спустя мгновение после того, как видение целиком завладело Цимбаларем, он осознал, что вернулся во вчерашний день и находится сейчас в избе старосты Ложкина — более того, в той самой комнате, где Изольда Марковна Архенгольц собиралась держать оборону.
Неведомое создание, частицей которого с некоторых пор являлся Цимбаларь, обреталось в самом эпицентре пожара, однако никаких неудобств от этого не испытывало. Как всегда, не было и эмоций — даже элементарного любопытства.
Теперь он ясно видел и саму фольклористку, боком стоявшую к окну. Жадное пламя уже обхватило её с ног до головы, но пока ещё только лизало и гладило, словно ярко-рыжая сука своего любимого пёстренького сучонка.
Затем фольклористка закружилась в этом огненном вихре, будто бы танцуя вальс со стремительным призрачным кавалером.
Она уже и сама превратилась в пламень — сначала вспыхнула одежда, а потом факелом занялись волосы. Однако лицо фольклористки, не выражавшее ни боли, ни страха, оставалось надменно-загадочным, точно у египетского сфинкса.
Впрочем, так длилось недолго. Одежда огненным дождём облетела с тела, и фольклористка предстала нагой, как за сутки до этого в бане.
Под воздействием адского жара золотисто-нежная кожа пошла безобразными пятнами, а после вообще скукожилась. Наружу проступили внутренности. Соблазнительная женщина превратилась в безобразную чёрную мумию.
Дальше события развивались ещё быстрее: волосы исчезли, голова стала голым черепом, кости лишились плоти — и скелет распался, породив новый ослепительный фейерверк.
Пожар между тем уже терял свою прежнюю силу. Когда окончательно рухнула крыша, огонь взвился к небу и как бы разделился на четыре отдельных протуберанца — четыре багряных призрака, имевших лишь отдалённое сходство с человеческими фигурами.
Позади них зиял бездонный космический мрак...
Придя в чувство, Цимбаларь едва не свалился в могилу, на самом краю которой он неизвестно как оказался.
Гроб, оставленный без присмотра, сполз с земляного холмика, и Ложкин наполовину вывалился из него. Вдобавок ко всему один глаз покойника открылся, и могло показаться, что он лукаво поглядывает на своих объятых страхом могильщиков.
Кто-то из участников похоронной процессии бежал обратно к деревне, но таких было немного. Остальные сгрудились вместе, словно овцы, почуявшие волка.
Однако замешательство оказалось недолгим. Испуг улетучился так же быстро, как и возник. Люди протирали глаза, недоумённо оглядывались по сторонам, крестились.
Отец Никита, продолжая болезненно морщиться, затянул молитву. Гроб водрузили на прежнее место. Вдова и сноха упали на грудь покойника и запричитали, стараясь перекричать друг друга. Плакальщицы вновь затянули свою песню, больше похожую на звериный вой.
Люди с гвоздями в зубах и молотками в руках бесцеремонно оттеснили родственников и, не тратя времени даром, опустили гроб в могилу. По дощатой крышке забарабанили комья земли.
Вдова Ложкина, оборвав причитания на полуслове, громко объявила:
— Прошу дорогих соседей к нам на поминки. Уважьте покойника, как при жизни он уважал всех вас.
Тризну справляли сразу в нескольких домах, но почётных гостей позвали к Парамоновне, изба которой при случае заменяла и банкетный зал, и гостиницу, и ещё многое другое. Такая уж судьба у вдовой бездетной бабы — служить другим людям.
Цимбаларю досталось место напротив Страшкова. Кондакова с Людочкой усадили за дальний конец стола. Каким-то образом среди гостей оказался и Ваня, державшийся весьма свободно. Отец Никита на поминки не явился. Отсутствовала и чересчур невоздержанная на язык Зинка Почечуева.
Всеми делами в избе заправляла Парамоновна, знавшая поминальный обряд назубок.
Первым делом гостям подали кутью — безвкусную рисовую кашу с мёдом, однако от её дегустации Цимбаларь сумел увильнуть. Он вообще недолюбливал поминки, а уж если попадал на них, то ничего, кроме водки и острых закусок, не употреблял. Вот и сейчас он уже присмотрел себе миску с маринованными грибами и блюдо с мочёной клюквой.
Как и заведено, пили без тостов и долгих уговоров — сам себе налил, сам себе и причастился. Гости до поры до времени помалкивали, скорбно вздыхая и стараясь не чавкать.
После третьей рюмки никто из-за стола не встал, а после пятой изба загудела от оживлённых разговоров. Покойника если и вспоминали, то лишь ради приличия. С тарелок быстро исчезало всё самое вкусное. Водку повсеместно заменил самогон, который некоторые любители запивали брагой.
