Негритянка все время ухаживает за мной, кормит, поит. Какие добрые глаза у этой женщины! Хотел спросить у нее, почему она здесь, про близких и родных, но передумал. Кто знает, удобно ли расспрашивать. Она, кажется, еще немного — и ляжет спать. Мы будем одни, с моим дневником…
Или с чемоданом.
Хочу записать все, как было.
Ночью мои приборы, ловушки магнитных полей горели, не остывая, но что-нибудь новенькое мне так и не удалось поймать. Я слушал магнитные пленки, «накатанные» в Лахоме, я скрещивал их на экране с теми сигналами, которые попадались мне сию секунду, и с теми, что плыли ко мне из Антарктиды. И снова моя персона была той печкой, от которой можно было танцевать.
Нет, я видел отгадку. Да, видел! Да, начинал понимать. Но маленькая деталь, до смешного маленькая деталька, мешала, не позволяла сказать: наконец-то я вижу, все понимаю, наконец-то я вижу…
Надо было соединить в аппарате всего-навсего два контура небольшим промежуточным усилителем. Я мог бы нарисовать, как он выглядит. Я понимаю, как он будет работать. Я думал, как легко поставить его: надо лишь подвинуть плату с одной стороны, включить, припаять, нижний контур загудит, а потом… Но сделать усилитель в домашней, забитой всякими бесполезными вещами комнате я не мог. Никакие проволочки, перестановки, натяжки не помогали. Я только содрал кожу на пальце.
Мой плакатор охотно показывал мне меня в машине Американ-
ца, в доме Американца, витрины Лахомы, венки в садовой сторожке, полицейских, автобусы, уличные автоматы. И ничего из того, что рассказывал он. А для меня это самое важное.
Рано утром проснулась негритянка. На кухне снова забулькала вода. К нашему дому, как и вчера, подкатил нарядный фургон. Яснолицый, румяный человек открыл дверцу фургона и стал показывать нашей хозяйке штабеля коробок с радужными наклейками, бутылки, банки, мешочки, булки. Румяный кивал головой, доставал коробку и ставил в тележку, потом вежливо кланялся, принимая деньги, потом она говорила ему что-то, румяный записывал и ехал дальше. Почти следом за ним на дороге появилась другая машина — белый фургон с надписью «Молоко». Молочник улыбался негритянке, он даже преподнес ей гвоздику. Я видел в кабине целый ворох таких цветов. Он оставил у нее дюжину пакетов и бутылок. Он так же кланялся, принимая деньги.
Потом подкатил зеленый фургон, потом оранжевый, потом синий. Последний был почтовый. Он предлагал газеты, бумагу… и детские шарики. Так начиналось утро, так начинался третий день в Америке.
Я не подошел к окну. Я сидел за столом и разговаривал сам с собой.
— До сих пор нет никаких вестей. Почему? Или ты не видишь меня? И я должен сам, по-своему… Пытаюсь представить себе, что можете сделать вы. Заявить о пропаже американцам? Но пока тихо. Не потому ли, что у меня аппарат? Вы ждете? Я сломаю его, но потом… Еще немного… И дневник тоже…
Хозяин приехал к девяти.
— Как вам спалось? Наверное, не очень спокойно? Мы улетим после обеда, я договорился.
— Но, — сказал я, — кажется, у них ничего не получается. Вот газеты. Владелец рощи не уступает.
— Не уступает? Еще бы! Хозяин аэродрома сорвал две тысячи только за право показать взлет по телевидению.
— Да, но взлет состоится, когда сумеют купить рощу.
— Конечно. Я думаю, не раньше понедельника. Цена растет.
— Вот видите, как получается.
— Не понимаю вас.
— Я не хочу сидеть в самолете, пока там слоняются покупатели рощ, владельцы лужаек и репортеры.
— Отлично! Вы остаетесь у меня?
— Если можно.
— Какие пустяки.
Тогда я решил пойти в открытую. У меня не было много выхода.
— Послушайте, — сказал я, — давайте поговорим по-деловому…
— Пожалуйста, мистер Магнитолог. О чем вы хотите со мной говорить?
— Кроме вас, я никому не могу довериться, и никто, кроме вас, не поможет мне. Вы один.
— А разве я…
— Подождите… Вы понимаете, как необычно, как сомнительно мое положение?
— Конечно, понимаю.
— Любой репортер оскандалит меня. Когда бы я ни вернулся к самолету — вчера или в день отлета, меня спросят, а что я им скажу? Кто, почему, зачем? Я не знаю, как выкрутиться. Помогите мне удрать незамеченным. Я не останусь в долгу и когда-нибудь заплачу вам.
Он улыбался.
— Как, например?
— Хотите, прилетайте к нам, живите сколько захочется, будьте в России моим гостем. Я достану визу, оплачу все ваши расходы.
Он улыбался, по-моему, дружелюбно и не отвечал. Я ждал.
Он улыбался, дымя сигаретой.
— Вы поможете мне, я помогу вам. Хотите, я достану вам фотографии всех, — медленно, почти но складам произнес я, участников преступления в Лахоме?
Американец побледнел, сигарета упала на ковер.
— Как это всех?
— Да, всех. Даже самых незамеченных, самых скрытых. У вас будут фото преступников… если вы поможете мне… Я вам достану фотографии.
Американец молчал. Я видел, как он изумлен.
— В Антарктиде, — оказал я, — вы получите кинопленку, на которой снят весь ход заговора, в мелочах и деталях.
— Вы… мне?.. Этого не может быть!..
— Может. Уверяю вас, может.
— Но, позвольте, мистер Магнитолог, я столько дней распинался, говорил о преступлении. Кому? Вам. Человеку, имеющему фотографии. Значит, вы, русский, можете показать убийц нашего Президента? Вы знаете, кто убил?
— Пока нет.
— Ничего не понимаю!
— Ну, допустим, знаю. Не волнуйтесь. Фотографии будут у вас.
— Когда?
— Хотя бы завтра…
— И пленка?
— Пленку вы получите в Антарктиде.
— Я не сплю, мистер Магнитолог?
— Не хотите ли вы спросить, здоров ли я?
— Ну и дела, — сказал Американец. — Я немедленно что-нибудь выпью.
— Но сначала о том, как я улечу.
— Это не трудно. Вы назоветесь репортером нашей газеты. Я дам свою карточку. В час отлета вы затеряетесь где-нибудь среди ящиков, а я возьму на себя не в меру любопытных и полицейских.
— О'кэй.
— Вы обещали фото?
— Завтра.
— Ну и дела.
— Но если вам не трудно, покатайте меня еще раз по тем улицам…
— Где было преступление?
— Да.
— Согласен.
— И пожалуйста, найдите мне хорошую радиомастерскую. Нам необходимо срочно заказать маленькую деталь.
— У меня племянник — шеф электронного цеха на заводе Хелма… Вам подойдет?
— Вполне.
— Едем?
— Едем.
…Он остановил машину среди сотен, а может быть, нескольких тысяч автомобилей. Кругом одно лакированное стадо, многоцветное сборище под названием: «Стоянки заводов Хелма». Так было начертано у въезда на лаковом белом щите.
