Если бы какая-нибудь книга вся была написана одними только числами, в ней все было бы правдой. Она была бы справедливой. Когда говоришь словами, всегда все получается не совсем так. Когда говоришь какие-то вещи словами, они перекручиваются, перепутываются между собой, вместо того, чтобы оставаться незапутанными и подходить друг к другу. Но под Словами, в центре, как в центре Квадрата, все получается, как надо. Все может измениться, но ничего не пропадет. Если видишь числа, то сможешь увидеть и это, увидеть равновесие, узор. Видишь основание, на котором стоит мир. И оно — прочное.
Шевек научился ждать. Он это хорошо умел, стал специалистом по этой части. Впервые он овладел этим искусством, когда ждал, чтобы вернулась его мать Рулаг, хотя это было так давно, что он уже не помнил этого; а усовершенствовался в нем, постоянно ожидая своей очереди, ожидая возможности поделиться, ожидая, когда поделятся с ним. В восемь лет он спрашивал: «почему», и «как», «а что, если», — но редко спрашивал: «когда».
Он ждал, чтобы отец приехал и взял его на побывку. Ждать пришлось долго: шесть декад. Палат получил краткосрочное назначение в систему техобслуживания на Заводе Регенерации Воды, а после этого собирался провести декаду на пляже в Маленнине, где был намерен плавать, и отдыхать, и совокупляться с женщиной по имени Пипар. Все это он объяснил сыну. Шевек доверял ему, и он заслуживал доверия. Когда шестьдесят дней кончились, он подошел к детским общежитиям в Широких Равнинах, длинный, худой, выглядевший еще печальнее, чем всегда. По существу, ему нужно было не просто совокупляться. Ему нужна была Рулаг. Увидев мальчика, он улыбнулся и страдальчески наморщил лоб.
Им было приятно быть друг с другом.
— Палат, ты когда-нибудь видел такие книги, чтобы в них были одни числа?
— Что ты имеешь в виду, математику?
— Наверное, да.
— Как вот эта?
Палат вынул из кармана верхней блузы книгу. Она была маленькая, специально, чтобы носить в кармане, и — как большинство книг — была в зеленом переплете с вытесненным на нем Кругом Жизни. Она была напечатана очень плотно, мелким шрифтом и с узкими полями, потому что бумага — материал, для изготовления которого нужно очень много холумовых деревьев и очень много труда людей, как всегда говорил раздатчик письменных принадлежностей, когда испортишь лист и подойдешь за новым. Палат протянул раскрытую книгу Шевеку. Весь разворот был занят столбиком цифр. Вот они, здесь, как он себе и представлял. Ему в руки дали договор о вечной справедливости. «Логарифмические Таблицы, Основания от 10 до 12» — гласило название на переплете, над Кругом Жизни.
Мальчик довольно долго рассматривал первую страницу.
— А зачем они? — спросил он, потому что эти числа были явно помещены сюда не только из-за красоты. Инженер, сидя рядом с ним на жестком диване в холодной, плохо освещенной комнате отдыха барака, стал объяснять ему логарифмы. На другом конце комнаты два старика играли в «Чей верх» и кудахтали от смеха. Очень юная парочка вошла, спросила, есть ли свободная отдельная комната на сегодняшнюю ночь, и отправилась в нее. Дождь яростно забарабанил по металлической крыше одноэтажного барака и быстро перестал. Дожди всегда кончались быстро. Палат достал свою логарифмическую линейку и показал Шевеку, как с ней обращаться; за это Шевек показал ему Квадрат и принцип его построения. Было уже очень поздно, когда они спохватились, что уже поздно. В изумительно благоухающей после дождя мутной тьме они добежали до детского общежития, где ночной дежурный слегка пожурил их. Они торопливо поцеловались, трясясь от смеха, и Шевек бегом бросился в большую общую спальню, к окну, из которого ему было видно, как отец возвращается обратно по единственной улице Широких Равнин, в мокрой, наэлектризованной темноте.
Мальчик улегся в постель с немытыми ногами и увидел сон. Ему снилось, что он идет по дороге в какой-то пустыне. Далеко впереди дорогу пересекала какая-то линия. Когда он подошел к ней, он увидел, что это — стена. Она пересекала всю эту пустыню от одного края горизонта до другого. Она была непрозрачная, темная и очень высокая. Дорога подошла к ней вплотную и кончилась.
Он должен был идти дальше — и не мог. Стена не пускала его. В нем вспыхнул мучительный, злой страх. Ему обязательно нужно было идти дальше, а то он никогда не сможет вернуться домой. Но перед ним была стена. Пути не было.
Он колотил руками по гладкой поверхности стены и орал на нее. Он услышал свой крик, каркающий, без слов. Испуганный звуком своего голоса, он съежился и пригнулся и вдруг услышал другой голос, сказавший: «Смотри». Это был голос его отца. Ему казалось, что его мать, Рулаг, тоже здесь, хотя он не видел ее (он не помнил ее лица). Ему казалось, что и она, и Палат — оба стоят на четвереньках в темноте под стеной, и что они крупнее, чем люди, и какой-то другой формы. Они показывали ему на что-то, лежавшее там, на земле, на кислой почве, на которой ничего не росло. Там лежал камень. Он был темный, как стена, но на нем — или внутри него — было число, сначала ему показалось, что 5, потом он принял его за 1, потом понял, что это такое — это было первичное число, которое есть одновременно и единица и множество. «Это краеугольный камень», — сказал чей-то знакомый и милый ему голос, и Шевека насквозь пронзила радость. В этой тени не было стены, и он понял, что вернулся, что он дома.
Потом он не мог вспомнить подробностей этого сна, но как нахлынула пронзительная радость, он не забыл; он никогда не испытывал ничего подобного ей; таким надежным было обещание неизменности и постоянства, которые она сулила, — словно увиденный на миг свет, который ровно светит все время, — что он ни разу не подумал об этой радости, как о нереальной, хотя испытал ее во сне. Вот только, как бы надежно она ни присутствовала там, он ни разу не смог вновь обрести ее, ни тем, что страстно ждал ее, ни усилием воли. Он мог только вспоминать ее, просыпаясь. Когда ему опять снилась стена — а это иногда случалось — сны были мрачные и ничем определенным не кончались.
Понятие о «тюрьмах» они получили из некоторых эпизодов в «Жизни Одо», которую читали все они, все кто решил заниматься историей. В книге было много непонятных мест, а в Широких Равнинах никто не разбирался в истории настолько, чтобы суметь объяснить их; но к тому времени, как они дошли до периода, проведенного Одо в Форту Дрио, понятие «тюрьма» стало ясно само собой. А когда разъездной учитель истории проезжал через их городок, он подробно объяснил им это — неохотно, как всякий порядочный взрослый, вынужденный объяснять детям нечто непристойное. Да, — сказал он, — тюрьма — это такое место, куда Государство помещает людей, которые не подчиняются его Законам. Но почему же они просто не уходят из этого места? — Не могут, двери заперты. — Как это «заперты»? — Глупый, как в грузовике на ходу, чтобы ты не выпал! — А что же они делают все время в комнате? — Ничего. Там нечего делать. Вы же видели картины, изображающие Одо в тюремной камере в Дрио, верно? Образ вызывающего терпения, склоненная седая голова, стиснутые руки, неподвижность в наползающих тенях. Иногда заключенных приговаривают к работе. — Приговаривают? — Ну, это значит, что судья — человек, которому Законом дана власть — приказывает им выполнять какую-то физическую работу. — Приказывает им? А если им не хочется делать эту работу? — Ну, их заставляют выполнять ее; если они не работают, их бьют. — Дрожь пронизала слушавших детей, одиннадцатилетних, двенадцатилетних; ведь ни одного из них никто ни разу в жизни не ударил, и никто из них ни разу в жизни не видел, чтобы кто-нибудь кого-нибудь ударил, кроме случаев, когда это было вызвано непосредственно чисто личной злостью.
Тирин задал вопрос, который пришел в голову всем:
— Значит, много людей стали бы бить одного человека?
— Да.
— У надзирателей было оружие. У заключенных — нет, — сказал учитель. Он говорил с резкостью человека, который вынужден сказать гадость и смущен этим.
Всякое извращение обладает примитивной притягательной силой; это свело Тирина, Шевека и трех других мальчишек. Девочек они в свою компанию больше не допускали, хотя не сумели бы объяснить, почему. Тирин нашел идеальную тюрьму под западным крылом учебного центра. Это было пространство, которого как раз хватало, чтобы в нем мог лежать или сидеть один человек; оно было образовано тремя бетонными стенами фундамента и нижней стороной пола над фундаментом; стены фундамента были частью бетонной формы, пол составлял с ними единое целое, и тяжелая плита из пенокамня полностью отрезала бы его от внешнего мира. Но дверь надо было запереть. После некоторых попыток они обнаружили, что две подпорки, вставленные между противоположной стеной и плитой, запирают дверь с устрашающей бесповоротностью. Никто не сумел бы открыть эту дверь изнутри.
