— А знаете, Алеша, это даже хорошо.
— Что хорошо?
— Хорошо, что ткань украли. — Видимо, недоумение мое было столь явным, что Юсгор тут же поспешил объяснить:
— Украли — это, конечно, плохо, а вот почему украли — это хорошо. Ведь в это время в Ленинграде был Фурн. О, если это так, Алеша! Вы понимаете, ведь если это действительно дело рук Фурна, то, значит, и они считают, что находка в Урашту имеет отношение к тайне храма Буатоо, а они знают много. О, к сожалению, пока больше нас!
Я ничего не мог понять. Кто такие «они», о каком храме идет речь, кто такой Фурн, подозревавшийся в краже? Но я набрался терпения и ждал, когда Юсгор расскажет мне все. Так оно в конце концов и получилось. Я понял, что Юсгор, оказывается, уже давно занимается в Паутоанском университете силициевой загадкой и находка нетленной ткани только маленькая частица этой загадки.
Юсгор увлекся. Он был возбужден и частенько, позабыв нужное русское слово, не задумываясь, употреблял английское или — что было для меня похуже — паутоанское. Говорил он вдохновенно, его лицо было подвижно, глаза блестели. По мере того как у Юсгора остывало волнение, рассказ его становился все более связным и спокойным.
— Тайна храма Буатоо, — продолжал Юсгор, — волновала меня еще в юношеском возрасте, когда я готовился стать жрецом Небесного Гостя.
— Юсгор, вы… Может быть, я не совсем правильно понял вас. Вы были жрецом храма?
На лице Юсгора появилась мягкая улыбка, а в глазах опять показалась давняя тоска.
— Я не был им. Но много лет меня готовили к тому, чтобы я стал жрецом старинного храма Буатоо. Эта часть моей жизни вам неизвестна. Я почти никогда ни с кем не говорю о тех днях. Не говорил я и с вами, но теперь… Теперь многое изменилось. Я расскажу вам обо всем, покажу все собранные материалы, находки. Да, Алеша, вы меня знаете как биохимика, знали студентом, приехавшим в Москву с дальних островов, представлявшихся вам экзотическими.
— Знаю еще как прогрессивного деятеля Паутоо, — перебил я Юсгора.
— Да, и как человека, который очень хотел, чтобы люди его родных островов были свободными, — скромно и не без гордости добавил Юсгор, — но вы не знали, какое у меня было детство и юность. Я расскажу вам о них. Это имеет отношение к силициевой загадке.
Юсгор помолчал немного и потом начал тихо, заметно волнуясь:
— Мой отец был белым, мать — паутоанка. Мать я не помню. Меня вскормила и вырастила чужая женщина — добрая и ласковая Менама. О матери она всегда говорила с такой любовью, что эту любовь я сохранил на всю жизнь, несмотря на то что мать… Вы, быть может, читали где-нибудь, что, до того как острова Паутоо завоевали независимость, у европейцев, владевших нашей страной, существовал мерзкий обычай. Солдат колониальной армии при желании брал себе «паутоанскую жену», и она считалась его законной женой, пока он находился в колонии, а потом… Девочки, рожденные от таких «браков», обычно становились также «паутоанскими женами», а мальчики превращались в «цветных» полицейских. В подобные браки вступали не только солдаты, но и высокопоставленные сановники. Таким был и мой отец. Отца я видел только один раз. Перед самой его смертью. Меня привели к нему в дом-дворец, и он… Мне трудно говорить о нем… Тогда я понимал слишком мало, после я понял слишком много…
Юсгор снова замолчал. На его смуглое лицо набежал сероватый оттенок. Он поник головой, но вскоре продолжил внятно, медленно:
— До семи лет я жил у Менамы, в ее пальмовой лачуге, в небольшой деревушке у моря. Муж ее, рыбак, и ее сын были ласковы со мной. Я никогда не чувствовал себя чужим в их семье. Но больше всех меня любила толстая, добродушная, всегда улыбающаяся Менама. То было хорошее время: я был еще мал и потому очень свободен. Яркое солнце родных островов, золотистый песчаный берег, запах моря… Хорошо!
Но вот всего этого меня лишили и отослали в далекие горы. Там в страшном и непонятном для меня храме я должен был учиться — такова была воля моего отца.
В пятнадцать лет я отлично знал язык древнего Паутоо и массу обрядов. Я уже многое понимал, стал находить своеобразную прелесть в жизни сосредоточенной и уединенной, но все еще тосковал по запаху рыбы и шуму прибоя. Кончились годы тупой зубрежки. Я мог легко и свободно читать древние рукописные тексты, начал разбираться в сути написанного, и постепенно, будто редел гнетущий туман, с ветхих страниц ко мне приходила мудрость древних… Многие мальчики, учившиеся вместе со мной, как только овладевали основами знаний, увлекались обрядовой стороной жреческого учения. Их прельщали празднества, часто устраиваемые жрецами, чтобы поддержать веру в народе. Меня же влекла таинственная мудрость старинных летописных преданий. Я начинал все больше и больше интересоваться историей нашей древней, некогда могущественной страны.
Все мальчики, когда им исполнялось семнадцать лет, проходили обряд посвящения и только после этого допускались к чтению тайных книг. О, с каким нетерпением я ждал этого дня. Мои наставники не подозревали, что не роскошные черно-желтые жреческие одеяния, ожидавшие посвященного, и не возможность впервые за многие годы очутиться вне стен храма заставляли меня с таким усердием готовиться к торжественному обряду. Меня прельщало другое.
Из старинных преданий я узнал, что много веков тому назад на наших островах был Век Созидания — благословенное время, когда, как утверждали древние книги, боги открыли людям великую тайну и люди постигли непостижимое. Мое юношеское воображение было поражено, когда я узнал, что боги научили жрецов Буатоо чудесным образом возводить храмы и дворцы сказочной красоты и величия, создавать мосты, дороги, необыкновенную утварь и нетленные ткани. Я жаждал приобщиться к этой тайне, стремился узнать, как жили народы Паутоо в то легендарное время, как и почему утратили чудесный дар созидания.
Юношей, еще мальчиком, я мечтал вернуть людям этот дар, вырвать у веков тайну и сделать всех счастливыми. Мечтал стать новым Рокомо, новым героем Паутоо. Но я понимал, что прежде всего надо было изучить ритуальные записи, относящиеся ко времени великого жреца Раомара. Однако для всего этого, как говорили жрецы-наставники, надо быть посвященным. Тайные из тайных книг Буатоо доступны только избранным, достойным.
Я верил и ждал. Но еще до того как мне исполнилось семнадцать лет, меня выгнали из храма.
В жалких отрепьях, не знающий жизни вне храма, я очутился за воротами Буатоо, был предоставлен самому себе. Я побрел по дорогам, выпрашивая подаяние, ночуя на обочинах пыльных дорог. К морю, к морю, к моей доброй Менаме! Что еще оставалось у меня? Выпроводившие меня из храма жрецы сказали, что никто больше не делает взносов за обучение и я не могу оставаться под сенью храма. В священной школе могли учиться дети только очень состоятельных родителей.
