— Хар-рит-так-ких — раздалось с дерева грубое карканье. Ну и голосок у птички.
Я бросил вопросительный взгляд на Трану.
— Я по-птичьему не понимаю, если ты о том, — буркнул он. — Давай-ка, вон, поешь немного, теперь можно.
И он подвинул ко мне плоский камень со свернутой на нем чашкой из листа кислицы. Трясущимися от слабости руками я взял ее и осторожно надкусил. Сладкий и терпковатый сок, вязкая мякоть и узловатые упругие комочки внутри, обжигающе пряные, если раскусить, дополненные пресной, со слабым послевкусием томлина, водой. Приличный баланс. Удивительно, что дикарь знаком с мастерством приготовления пищи.
— Ешь-ешь, — словно угадав мои мысли, усмехнулся Трана, — силы-то тебе потребуются, на гору даже эта здоровая бестолочь волокушу не вытянет, сам пойдешь, ножками. А пока ешь и отдыхай.
Он взмахнул рукой, сделав какой-то жест, смысла которого я не уловил.
Птица изменила цвет, став небесно-голубой, отпустила ветку, чуть блеснула волнами мантии и буквально растворилась в вышине. Я смотрел ей вслед в немом восхищении.
— Скажет Армир, что мы близко. И что еще посидим чуток тут, вздремнем. До заката еще о-о-ох как далеко-о-о… — Трана зевнул так широко, что последние слова едва удалось разобрать. Несколько ударов сердца, и он уже спит, устроившись в тени.
Нарт улеглась прямо на солнцепеке, словно ей все нипочем.
А ко мне сон не шел.
Горячий ветерок шевелил узкие листья туйсы, покачивал стебли горной травы и заставлял кивать похожие на маленькие ладошки колючки уключника, то там, то тут торчащего из-под слоистых валунов. Голод уже не терзал меня, а лишь деликатно покусывал за живот, по мускулам растекалась воскрешающая волна. Я помог ей внушением, как учил Дсеба. Внушение способно усилить любой процесс внутри человеческого тела. Ловишь ощущение, входишь в него, расширяя, и превращаешь в поток, подобный горной реке, только управляемый. Плывешь в нем, он течет внутри тебя, и, одновременно, подчиняется тебе.
Силы возвращались.
Солнце раненным зверем сползало с небосклона, заваливаясь на запад. Скоро небо наполнится кровью его ежедневной жертвы. Сможем ли до темноты взобраться к Нагорной?
Бледное белесое облачко, возникшее над неровным краем горы, еще не успело пересечь зенит, когда я уже был готов встать на собственные ноги без какой-либо сторонней опоры. Сев и сделав несколько движений руками, я поймал на себе внимательный взгляд Нарт. Похоже, она не спала, а следила за мной.
Вскоре зашевелился и закряхтел Трана.
— Отлежал себе все кости, — пожаловался он спросонья, — ну, давай подниматься. До взгорья потащим тебя, а дальше уж как-нибудь… Доведем, не боись.
Но Нарт и не думала браться за волокушу.
— Чего стоишь, безмозглая, давай-давай, впрягайся уже, потащились!
Но Нарт стояла как вкопанная и смотрела мне в глаза.
— Тьфу, что за бревно в облике человека, давай, волокушу бери!
Для пущей доходчивости Трана пнул ее ногой. Я снова обратил внимание, что делает он это без злобы и несильно, словно следуя какому-то одним им понятному ритуалу.
Но Нарт не шевелилась.
Трана обеспокоенно подошел к ней и заглянул в лицо, похлопал по щеке.
«Ты пойдешь сам» — вот о чем говорила мне ее поза. Говорила так внятно, что переводчика не надо. И зря волнуется наш добрый дикарь о своей лошадке, ее панцирь не поцарапан, когти не стерты, глаза не ослеплены гневом или страхом, и прекрасно она может тащить волокушу. Не хочет. Потому что знает, что не нужно. Знает. Откуда?
Понятно, откуда. Она же следила за мной. Не такая она глупая, как можно подумать. И совсем не так проста. Если человек молчит, когда им понукают, как вьючным животным, это еще не значит, что он дурак. За этим может скрываться все, что угодно. Так-то.
Она вдруг повернулась и начала спускаться по тропе.
— Эй, куда… — начал было ругаться Трана, но, увидев, что я встаю, присвистнул и обошел кругом, наверное, чтобы убедиться, что никакие подпорки меня не поддерживают.
— Ну, давай-давай… — подбодрил он, поняв, что падать я не собираюсь.
Без видимых усилий, хотя перед глазами и поплыли желто-красные круги, я сделал несколько шагов. Отдышался и все более уверенной походкой двинулся вслед за Нарт в ущелье.
— Молодец, парень! — хрипло крикнул Трана и засеменил следом.
Волокушу мы так и бросили под деревом. Возможно, лучше было бы ее уничтожить, но моим спутникам виднее. В конце-концов, они, а не я, здесь живут, а я, можно сказать, вчера родился, выкопался, как усач-верхогляд, из горячего песка. Только, в отличие от жука, у меня из норки не торчали антенны с дневными глазками на концах. И вовсе не добычи ожидал я под слоем песка, прикрытый нависшей красной скалой.
— Не врут! Рожденный Пустыней, ты оживаешь, как сама пустыня, если воды дать, — Трана хлопнул меня по плечу. — Сейчас пройдем ущельем, потом наверх. Недалеко уже. Выйдем на Красную поляну, считай, добрались.
Впереди покачивалась спина Нарт, лавировавшей между валунами.
— Скоро гладко будет, тропа там хорошая, — поняв мое внимание к ней по-своему, объяснил Трана.
Я рассеянно кивнул.
Последняя женщина, которую я видел, была немолода, ее звали Зоакар, и три мужа содержали ее дом. Она рассказала мне сказку о битве гигантов-анамибсов, старых богов, вооруженных раскаленными каменными топорами, с Многоруким, защитником людей, в которого люди перестали верить. История о рождении пустыни. С неба падали камни, впиваясь в землю. Наверное, так возникла легенда. И те, кто пересказывают ее детям, верят, что однажды в пустыне проклюнется древнее яйцо: может быть, анамибса, а, возможно, упавшее с неба вместе с теми скалами. И выйдет из него человек. Или новый бог. Или посланник богов. Или их проклятье. Выйдет Рожденный Пустыней.
Его ждали наследники, чтобы убить. Святоши верят, что человек этот прогневит звезды, вызовет на себя их огонь, и никакие жертвы не умилостивят грозных предков, чьи глаза взирают на нас каждую ночь. Жрецы считают его изначальным злом.
Его ждали местные дикари, ждали и боялись, потому что не знали, что он принесет им.
Зоакар не боялась. Она просто рассказывала сказки. Испугалась она, когда увидела наследников, пришедших за мной. Воспользовавшихся традицией выбирать жертву среди чужаков. Пусть даже неурочную жертву. Слуги святош, решивших свести со мною счеты. Могли бы просто убить, как убили Зоакар и всех ее детей и мужей. Некому больше рассказывать сказки в ее доме, некому их слушать, да и дома-то больше нет, навлек я на него гибель.
Глядя на удаляющуюся спину Нарт, я думал о женщине, что всего лишь дала мне кров и рассказала сказку. И за это умерла.
